Дальними дорогами (СИ), стр. 115

— Последний раз — с тобой. Думаю, ты помнишь.

Гольдман помнил. Больше года назад. Пьяный, но при этом совершенно не пьянеющий Блохин — и запах кладбищенской земли. Гольдман помнил. И почему-то верил.

Протянуть вперед руку и отодвинуть Юрку в сторону оказалось не так-то легко. И не из-за того, что тот сопротивлялся. Напротив: словно что-то почувствовав, на миг прикрыл глаза и отступил. Нет. Не поэтому. Просто хотелось наоборот: обнять, притянуть к себе. От неожиданной близости кружилась голова.

— Будем считать, что ты меня поздравил. А теперь, извини, мне еще тетрадки проверять.

Блохин недоуменно приподнял светлые брови.

— Какие такие тетрадки, Леша? Разве у нас не каникулы?

Гольдман мгновенно ощутил себя двоечником, пойманном на неумелой лжи по поводу прогулянных уроков.

— Фигурально выражаясь. Мне еще календарные планы писать. И планы внеклассной работы на следующую четверть. Тебе свезло — классное руководство новичкам не доверяют.

Юрка посмотрел на него понимающе.

— Не хочешь приглашать меня в дом?

— Не хочу, — честно ответил Гольдман.

— А придется. Все равно нам следует поговорить.

— О чем? — настал черед Гольдмана картинно выгибать брови. Ну и что? Он это тоже, между прочим, умел.

— О нас.

Гольдман поморщился.

— Никаких «нас» в природе нет, Юра. Уже давно. Да ты и сам в курсе.

— «Мы» никогда не переставали быть, Леша. Давай поговорим.

«Интересно, если человек точно знает про себя, что он — тряпка, нужно ли ему идти против своей сущности?» Стараясь не уронить ключи на пол, Гольдман трясущимися пальцами открыл квартиру и распахнул дверь. По большому счету он даже сейчас мог отправить Юрку куда подальше. Просто не пустить внутрь. Юрка бы не стал действовать силой. Только не с ним. Только не здесь — в месте, которое хранило так много их общих воспоминаний. Да и, сказать по правде, Юрка чаще всего предпочитал обходиться без силовых приемов. Нет, Гольдман его не боялся. Он боялся себя.

А с другой стороны… Объясниться действительно стоило. Недомолвки висели между ними, будто облако какого-нибудь нервно-паралитического газа, лишая радости, парализуя волю. С этим срочно требовалось что-то делать. В конце концов, день рождения — вовсе не гарантия, что с тобой не случится очередная высококлассная жопа. Мироздание обладает довольно извращенным чувством юмора.

«Тебе все равно нечем было заняться сегодняшним вечером».

Юрка стоял возле распахнутой настежь двери и терпеливо ждал. Настолько терпеливо и спокойно, что Гольдман внутренне восхитился его выдержкой. И произнес:

— Заходи, коль не шутишь.

Юрка пропустил его вперед, аккуратно закрыл за собой дверь и лишь тогда отозвался:

— Ни капельки не шучу.

Гольдман повел плечами, пытаясь стряхнуть с себя ощущение внезапно навалившегося сна. Это все уже с ними было. Или не было? Или не так?

Боясь обернуться, он прошлепал на кухню, не удосужившись даже сунуть ноги в тапочки. Подошвы, конечно, застынут (пол – совсем ледяной), но задерживаться в коридоре, где неспешно раздевался сейчас Блохин, чтобы отыскать какую-то дурацкую домашнюю обувь…

«Ну вот чего ты трепыхаешься? — строго спросил он себя, когда обнаружил в пепельнице рядом с плитой целую горку сломанных спичек, так и не загоревшихся во время беспомощных попыток включить газ. — Никто на тебя набрасываться не будет. А также прижимать к стенке и трахать, подвывая от животной похоти. Просто поговорите, как взрослые люди — всего-навсего».

И все-таки, когда Юрка, заглянув сначала в ванную, чтобы помыть руки, появился на кухне, Гольдман вздрогнул. Помещение, вполне удобное и комфортное для одного, сразу стало будто бы еще меньше, утратив две трети полагающегося по сан эпид нормам кислорода. Вообще-то, человеку несвойственно чувствовать себя рыбой. А тем более — рыбой, выброшенной на лед: холодно и нечем дышать. Впрочем, остается радоваться, что не на сковородку. Хотя там, безусловно, теплее.

Кто-то осторожно вытащил у него из пальцев окаянный коробок спичек.

— Ничего не получается, — как-то растерянно поделился Гольдман. — Спички бракованные, что ли?

— Давай я попробую. Чаю хочется — сил нет. Замерз, пока тебя ждал.

— Сам дурак, нефиг было на полу задницу морозить. Детский сад — штаны на лямках!

— Люблю, когда ты ворчишь. Тебе идет.

Почему-то у чертова Блохина газ загорелся мгновенно — с первой же попытки. Гольдман устало вздохнул. И это только начало! Они ведь фактически еще и не перешли к серьезному разговору…

— Тортики, конечно, все на работе слопали? — как ни в чем не бывало осведомился Юрка.

— А вот не надо было манкировать общественными обязанностями, — огрызнулся Гольдман. (Любопытно, Юрка в курсе, что значит умное слово «манкировать»? Или посчитает это загадочным вариантом мата для паршивых интеллигентов?) И, не удержавшись, все же спросил: — Что у тебя дома-то случилось, Юр?

«Вот сейчас он скажет что-нибудь про Лену и ребенка, а я…»

— Мамку к зубному водил. Представляешь, скоро совсем у нее никаких зубов не останется. А тут зарплату дали, да и каникулы опять же… А теперь эти… частные которые… вообще под наркозом лечат! Мать довольна до у… полного умопомрачения.

«Выдохни! — велел себе Гольдман. — Ну же! Дыши, трус!»

— Леш, у тебя в доме хавчик есть или ты, как всегда — с пустым холодильником? Ладно, тортик, так и быть, прощу.

«Хавчик!» Воспитываешь, воспитываешь…

— У меня борщ есть. Вчерашний. Будешь?

Он и сам не мог объяснить, чего ради взялся накануне за сие многотрудное дело. Конечно, настоящий украинский борщ по маминому рецепту у него не вышел — да и продуктов подходящих не нашлось. (В том числе и мяса.) А вот постный «борщок» он в результате сварганил. Так что и гостей накормить не зазорно в светлый праздник Октябрьской революции. Гостя. Юрку.

В итоге они сидели на кухне и лопали борщ из самых больших тарелок. Кстати и выяснилось, что после тортика с гнусным маргариновым сладким кремом горячий супешник — то, что нужно. Где-то внутри Гольдмана потихонечку начал расслабляться туго стянутый узел.

— Ой, а я же тебе подарок принес, — вдруг сказал Юрка, рукой стирая возле губ красные свекольные «усы». — Деньрожденный.

— Да ну тебя! Какие еще подарки? — Гольдман опять помрачнел.

Но на него уже не обращали внимания. Юрка умчался в коридор и вернулся с загадочно погромыхивающей довольно объемной матерчатой сумкой из тех, в коих так удобно тащить из магазина картошку. Глаза его горели почти детским азартом.

— Давай в комнату! Леш, пожалуйста! Здесь не интересно. Ну?!

И Гольдман сдался. «Тряпка!»

— А теперь закрой глаза!

— Что?!

Он был готов к мучительным и долгим выяснениям отношений, к резкому приступу агрессивной сексуальной атаки, даже к слезным просьбам о прощении, но… Не к этому цирку. Не к тому, что поверх покорно закрытых глаз Юрка повяжет свой белый дурацкий дешевый шарф. («Чтобы ты не подглядывал. Пять минут. Лады?»)

Потом были возня, едва слышные забористые матюги, грохот чего-то, рухнувшего на пол, странное жестяное бряканье.

А потом шарф с Гольдмана сняли и тихо велели:

— Открывай.

Вокруг сияли звезды.

— Это — созвездие Водолея, — сказал Юрка внезапно севшим голосом. — А еще — «эра Водолея», да? Говорят, сейчас мы как раз к ней и движемся. Но это ты, естественно, знаешь. Рядом с ним плавает Кит. Там — Рыбы. А здесь летит Пегас…

Гольдман перевел взгляд с закрытых наглухо плотных штор, по которым в чуть искаженном, но тем не менее вполне узнаваемом порядке рассыпались огоньки, на стоящего возле письменного стола Юрку. И на лампу черного цвета с проколотыми шилом дырочками, сделанную из довольно большой жестяной коробки для хранения сыпучих продуктов. Другая коробка, другая лампа. По-иному расположенные созвездия. Но…

— Я подумал: ты мне подарил… тогда… звезды. А у тебя самого — нет. Конечно, твоя до сих пор выглядит куда шикарнее. Все-таки руки у меня кривые… Но я старался. Леш?