Дальними дорогами (СИ), стр. 114

«Встал — лег…»

Казалось, в Михеевке скорость жизни должна была хоть немного замедлиться… И ничего подобного! День за днем — кап, кап — фр-р-р-р! Дежурства, разговоры, написание статей, пьянки… Какой такой Новый год?! Ах, Новый!..

Не покидало ощущение, будто жизнь утекает стремительно — водой, зажатой в горсти. Только что была — и вот уже у тебя осталась просто слегка влажная ладонь.

«Все время чего-то ждешь, ждешь… И это вовсе не никому не нужный кусочек исчезает, а наша жизнь. Оглянуться не успеешь, а она уже кончилась. «Мелкая философия на глубоких местах», — как сказал бы товарищ Маяковский. Лучше бы продолжали на демонстрации ходить. Хоть какой-то отвлекающий маневр! А так…»

Гольдман посмотрел на часы: половина седьмого. Каникулы! Будильник между тем поставлен на семь. Здравствуй, маразм! Правда, это у детей — каникулы, а учителям — все равно тащиться в школу. Твою же ж мать!.. Будут ведь поздравлять, трясти руку, улыбаться фальшивыми, замороженными улыбками. Два тортика он вчера купил. Традиции! Слава богу, хоть не юбилей!

Гольдман всегда искренне завидовал тем, чьи дни рождения выпадали на летние месяцы: никаких обязательных празднований, никакого официоза. Ну постарел ты еще на один год — кому какое дело?

Мама до последнего праздновала свой и Лешкин дни рождения. Даже когда уже не вставала, просила приготовить вкусненького, налить капельку вина (исключительно язык помочить), произносила тосты. Что-нибудь доброе, веселое, светлое. «В жизни каждого человека, мой хороший, должен быть кто-то, кто радуется его рождению. Тому, что он есть. Иначе все бессмысленно». Гольдман был совершенно убежден: она подразумевала не коллег по работе.

Вечером позвонит Лозинский. Он непременно звонил в этот день. Помнил. И за отличную память Гольдман готов был ему простить многое. Очень многое. А еще — за возможность ощутить тепло чужого человеческого тела. Хоть на мгновение слиться, отогреться в неодиночестве. Но поздравлять Юрочка не придет. Гольдман однажды, еще в самом начале отношений, просто объяснил ему: «Я не праздную», — и тот принял к сведению.

Так что главное — пережить очередной тягомотный каникулярный рабочий день. «Понедельник — день тяжелый» и без всяких довесков в виде никому не нужного дня рождения. Кажется, была такая книжка (Гольдман читал ее в детстве): «Забытый день рождения». Хорошая сказка. Добрая. Правда, когда мы вырастаем, сказки для нас заканчиваются. Вселенная — та еще сказочница!

Душ. Чайник. Растворимый кофе — для бодрости. (Хотя какая бодрость от этого отвратительного суррогата, который можно пить только с молоком — тогда не так противно?) Вязаная светлая кофта «с косами». Из какой-то сильно натуральной овечьей шерсти. Лизка прислала на Новый год. Стильная и теплая. Новая директриса к манере преподавателей (да и школьников) одеваться не особо цеплялась: не слишком авангардно? Ну и слава богу! А уж в свободное от работы время…

Захватить из холодильника торты и шампанское.

Гольдман долго разглядывал себя в зеркале, прежде чем натянуть на уши черную, ужасно не шедшую ему шапку. (А что делать? На дворе, чай, не май месяц!) Собственное отражение показалось серым и слегка… пыльным. «Тридцать четыре…» Цифры не желали утрамбовываться в голове. Когда-то они с Вадькой полагали, что двадцать — это глубокая старость. Вадька до старости не дожил. А Гольдман скоро уже и двойной срок отмотает. Однажды, еще учась в универе, он наблюдал, как одна из их одногрупниц, девочка со странным именем Милана, рыдала в вестибюле главного корпуса, аккурат возле гардероба, прижимаясь щекой к монументальной колонне, облицованной красным гранитом, оплакивая свое горе. Ей исполнилось восемнадцать. Целых восемнадцать! Дальше уже, по мнению бедняжки, начиналось увядание. Как там в бородатом анекдоте? «Накрыться простыней и ползти на кладбище».

Никакого увядания Гольдман в зеркале не обнаружил. Впрочем, расцвета и радости — тоже. Морщинки у глаз проявились отчетливее. На лбу наметилась складка. Меньше надо мордифицировать — вот и все. Тридцать четыре — это много или мало? «Смотря по тому, кто радуется в этот день с тобой твоему рождению». А если… никто?

Он больно дернул себя за нос. «Ну давай, Гольдман! Немедленно придумай что-нибудь оптимистичное про сегодняшний день! Что-нибудь позитивное! А то ведь до школы не дойдешь — по дороге в туман превратишься. Или просто в грязную лужу на асфальте. Ну?!» — «Юрка. Блохина сегодня не будет в школе. Он отпросился накануне — по семейным обстоятельствам. Сам слышал, как наша начальница с ним беседовала. Пожурила и отпустила — аж до среды. Повезло парню! И, стало быть, Юрки не будет. Ура, товарищи!»

Так получилось, что теперь каждый день, когда ему удавалось не пересечься с Юркой, походил на самый настоящий праздник.

День седьмого ноября –

Красный день календаря…

*

«Предчувствия его не обманули!» — как пел хор в мультике про зайца, охотника и драму «Пиф-паф».

Блохина не было.

— Ну как же так! — возмущалась ответственная за проведение мероприятия Катя Извольская. — Я же его предупредила! Он и на подарок деньги сдавал. Такой молодой, а уже отрывается от коллектива.

Подарок — небольшое походное радио со встроенным кассетником — почему-то невероятно умилил Гольдмана.

«Наконец-то и я, словно белый человек, смогу слушать музыку на кассетах, а не только на старомодных пластинках! То-то Лизавета обрадуется! Нужно ей похвастаться вечером, когда станет звонить и поздравлять. Хотя эта ехидна наверняка напомнит, что весь цивилизованный мир уже давным-давно переходит на эти… как их?.. компакт-диски! Ну я никогда и не заявлял, что стремлюсь возглавить движение человечества на пути технического прогресса».

Домой он шел довольно весело, помахивая пакетом с подарком. Кажется, отстрелялись! А теперь — следующий год жизни — щёлк-щёлк… Тридцать пять — практически юбилей. Тридцать шесть. Тридцать семь. («Если умрешь — сойдешь за гения. Байрон там, Рембо, Александр Сергеевич, опять же! Отличная компания!») Тридцать восемь. Тридцать девять. Сорок, которые почему-то не празднуют. Впрочем, ура! Можно будет проигнорировать на законных основаниях. Дальше… Дальше он не заглядывал.

— Я уж заждался, — Юрка сидел на полу возле гольдмановской квартиры. Прямо так — своими единственными цивильными (насколько понимал Гольдман) джинсами — на грязном, заплеванном подъездном полу. И смотрел снизу вверх ясными серыми глазами. И улыбался, зараза! — Вы там, что ли, всем коллективом водку пьянствовали и безобразия нарушали?

У Гольдмана до острых мурашек свело скулы — так захотелось улыбнуться навстречу. И… нельзя. Никаких возвращений в Эдем — как в старом австралийском сериале. Никаких попыток склеить разбитое.

— Что ты здесь делаешь?

— А! — Юрка легко поднялся на ноги, хотя и было заметно, что тело затекло от долгого сидения в неудобной позе. — Тебя жду, само собой. Ты же не думал, что я и на этот раз пропущу твой день рождения? Я и так уже тебе задолжал за… кстати, сколько?

— Я не считал, — отмахнулся Гольдман. Глупость какая! Абсолютно бредовый диалог. Будто бы родом из… прошлого. «Все эти годы… без тебя. Разве можно их вернуть? А я-то полагал, ты повзрослел, Блохин!»

Юрка внезапно стал серьезным, подошел совсем близко. Его всегда притягивало к Гольдману, как магнитом, и он беззастенчиво вторгался в чужое, в сущности, личное пространство. Или это их обоих притягивало друг к другу, просто у Гольдмана чуточку лучше получалось себя контролировать?

— С днем рождения, Леша!

Гольдман подозрительно повел носом. За все время, что им пришлось работать вместе, Юрка никогда не выглядел по отношению к нему таким… решительным. Целеустремленным. Таким опасным. Даже когда он вернулся из армии. Тогда имел место сумасшедший напор, страсть — на грани безумия, неудержимое желание что-то доказать — прежде всего себе самому. Но сейчас… Черт!

— Юра, ты пил?

Блохин почти вжал его в дверь квартиры своим высоким сильным телом. Это и впрямь слишком походило на тот день, когда у них все и началось. И не закончилось ничем хорошим. А еще они стояли в подъезде — на радость любому проходящему мимо соседу. Гольдману стало всерьез жутко. Кто-то внутри отчаянно вопил: «Нет!»