Дальними дорогами (СИ), стр. 112

Юрка округлил глаза:

— Как?! И Сколопендра?!

— Вот увидишь! Ты еще станешь «ее любимым учеником»! Со Штангой, например, у нее и вовсе был пылкий роман. Целый месяц, — Гольдман ощущал себя распоследней сплетницей, но остановиться не мог — Юркины глаза делались все круглее и круглее.

— Но… Она же замужем, — в конце концов нашел в себе силы выдохнуть потрясенный Блохин. — И он же вроде бы женат?

— Юр… Ну когда такие мелочи удерживали кого-нибудь от падения в пучину страсти?

— И… они же старые!

Гольдман лишь ехидно приподнял бровь.

— М-да… — Юрка намек понял и смущенно почесал в затылке. — Для детей все старые? А как узнали?

— В школе все рано или поздно всё узнают. Никаких секретов.

Гольдмана всегда отчаянно пугала вот эта потрясающая прозрачность маленьких сообществ: всё открыто, все на виду. Кто на кого взглянул, кто что сказал… Иногда полное отсутствие какой-либо личной жизни — самая настоящая удача. И то периодически всплывало: «А вы почему до сих пор не женаты, Алексей Евгеньевич? Пора, пора! Уже бы и детишки в школу пошли! А чем вам Катенька не невеста?» Катенька — их новая историчка, Екатерина Олеговна Извольская — была молчаливым созданием с холодными голубыми глазами, наводившими на Гольдмана какой-то иррациональный ужас, и Леша не клюнул бы на нее, даже будь у него все в порядке с ориентацией, но не объяснять же такое местным акулам. Оставалось загадочно улыбаться и намекать на разбитое в юности сердце. Пока что ему это как-то сходило с рук — должно быть, коллеги тоже смотрели «Овода».

«Да, и в этом террариуме единомышленников мы собираемся работать. Вместе».

— Жопа, — констатировал Юрка после довольно продолжительного молчания. — Ты здесь, можно сказать, старожил. Что посоветуешь?

Наиболее разумным (а главное, логичным) было бы посоветовать уволиться или уволиться самому. Но… Гольдман никогда не искал легких путей. И потому ограничился кратким:

— Будь собой. Нравится — улыбайся. Не нравится — бей морду. Естественно, словесно.

— Естественно, — чопорно кивнул Блохин.

— И помни: на людях ты со мной — на «вы». Справишься?

Юрка снова кивнул. Как показалось Гольдману, мрачно.

И после уроков они вместе отправились в учительскую пить чай. А что? Требовалось отметить возвращение на Итаку.

*

Первые недели сентября Гольдман только то и делал, что разгребал чужие помойки: залежи мусора в родной подсобке (какая-то сволочь в его отсутствие выбросила старые учебники по физике и чудную подборочку Перельмана, изданного еще в конце сороковых); отвратительные завалы в головах приходящих на уроки детей; собственные, сваленные в хаотичном беспорядке мысли. Иногда заглядывал Юрка, делился своими безыскусными радостями и горестями: волейбольные мячи требуют срочного ремонта, а еще лучше — замены; разошедшиеся десятиклассники на перемене раздолбали «козла» (козлы!); Ираида достала с бумажками («И на хрен эти календарные планы на каждый класс! На хрен! На хрен!»); девочка Сима забралась по канату аж под потолок и два часа отказывалась слезть, но Юрка ее уговорил! И вообще: он таки добьет директрису, чтобы в третьей четверти заключили договор с бассейном. Пора учить мальков плавать! И, кстати, не хочет ли Гольдман начать ходить с ним в бассейн? При сидячей работе — самое оно.

Гольдман не хотел в бассейн. Но при этом отчаянно мечтал проводить с Юркой как можно больше времени. Разумеется, чисто по-дружески. Что было — то прошло. Прошло, слышишь?! К концу сентября он ненавидел слово «дружба». К середине октября на полном серьезе размышлял о том, чтобы пригласить Юрку к себе в гости. На чай. По-дружески. Без далекоидущих планов. Нажарить драников. А?

Или уместнее будет позвать уже на день рождения? Благо осталось всего ничего.

Гольдман придирчиво оглядел собственную кухню, грустно подумал, что ей не помешает ремонт, но на какие шиши? Послушал, как жалобно урчит в животе — мысли о драниках не прошли даром. Ну и что? Разве для того, чтобы вкусно поесть, гости — такое уж обязательное условие? Он уже и забыл, когда готовил что-нибудь интересное только для себя. А психологи учат: себя надо любить. Иначе и получается не жизнь, а дерьмо: ни картошки в доме, ни подсолнечного масла… Смотаться, что ли, в гастроном? Кажется, денег хватит и на небольшую шоколадку.

До гастронома он не дошел буквально с десяток шагов: просто влип пятками в тротуар. Потому что из магазина выходил Юрка. Его Юрка. И осторожно придерживал дверь, пропуская вперед цветущую Лену в белой модной куртке, туго натянутой на совершенно однозначно округлившемся животе. Юрка что-то говорил. Его жена смеялась. Гольдмана, стоящего в тени уже почти облетевшего рябинового куста, они не заметили. Слава богу.

Подождав, пока счастливая пара исчезнет за поворотом, Гольдман развернулся и неторопливо двинулся домой. Какого черта ему потребовалось на улице в этот промозглый октябрьский день, он не помнил. Почему-то на языке отвратительно горчила рябина. Когда он успел ее съесть?

====== Глава 27 ======

«Как из колдовского круга

Нам уйти, великий Боже,

Если больше друг без друга

Жить на свете мы не можем?»

Александр Вертинский

*

— Алексей Евгеньич, можно?

— Конечно. Заходи, Юра.

Слишком тесно. Слишком много воспоминаний. И некуда отступать. Попался как дурак!

Все эти дни Гольдман старательно избегал Блохина. Вернее, виртуозно выстраивал общение в рамках давно забытого «учитель — ученик». Ладно, нынче это звучало как: «Мы просто коллеги». Они пересекались в учительской, болтали в столовой, могли обсудить в коридоре какую-нибудь внутришкольную ситуёвину. И… больше ничего. Никаких совместных прогулок в парках, никаких задушевных разговоров наедине «за жизнь». Гольдман специально уходил с работы пораньше или задерживался допоздна с кем-то из сослуживцев, даже ускользал, воспользовавшись черным ходом и хорошими отношениями с завхозом, если вдруг возникали подозрения, что Юрка может караулить его у крыльца. Хотя зачем бы это Блохину? К тому же к концу октября плотно зарядили холодные осенние дожди. Иногда вообще со снегом.

— Леша!

Как же он соскучился по теплому Юркиному «Леша»! Каждый раз, когда слышал от него такое правильное, такое официальное «Алексей Евгеньич», хотелось взвыть. На праздновании Дня учителя (коньяк «Слынчев бряг», тортики с маргариновым кремом и конфеты «Ласточка») едва удержался, чтобы не предложить молодому коллеге выпить на брудершафт. И перейти уже на «ты» — на официальных началах. Удержался. За столько лет работы в школе Гольдман так ни с кем и не сблизился достаточно для перехода на «ты». А тут — пацан еще, бывший ученик. Нельзя было так подставляться. Нельзя! И вот сегодня, несмотря на все принятые предосторожности, все-таки…

— Леша!

— Юр, мы же договорились!

— Плевать!

Блохина сразу стало слишком много в крохотной гольдмановской подсобке. И — будто кто-то враз выкачал из помещения воздух — сделалось сложно дышать.

— Юр, не здесь. Пожалуйста.

Юрка сверкнул глазами, но приближаться раздумал — остановился у входа, подпирая спиной косяк. «Не хочет загонять в угол? Умный мальчик!»

— А когда, Леш, а? Когда? Словно я, дурак, не понимаю, что ты от меня бегаешь! То лекарства покупаешь: аскорбинку с этим… как его…

— С гематогеном, — подсказал тихонько Гольдман.

— Вот! С гематогеном! А то тебя – хрен поймаешь! Только при толпе постороннего народа. Только при всем официозе. «Ни здрасьте, ни насрать».

— Юр, ты же понимаешь…

— Ни хрена не понимаю. Объясни.

Объяснить? Фразы застревали в горле колючими льдинками. Наверное, нужно было сделать над собой усилие, выхаркать на свет белый эту дрянь и уже сложить из нее слово «вечность». Расставить, что называется, все точки над буквой, которой попросту нет в отечественном алфавите.

Когда-нибудь потом. Не сегодня. От страшной участи говорить правду Гольдмана спас звонок. В классе затопали, загремели, заголосили.