Дальними дорогами (СИ), стр. 11

У них получилось. Хотя и не совсем то, что ожидал Гольдман. Тащиться пришлось пешком, так как транспорт в эту пору уже ходил довольно скверно, и к тому же обоим требовалось выплеснуть скопившееся во время спектакля и, будто пружина, свернувшееся внутри особое нервное напряжение. Стараясь не сильно сутулиться и не слишком громко постукивать зубами — к вечеру ощутимо похолодало, и даже посыпался мелкий колкий снег — Гольдман слушал блохинские рассуждения о спектакле. Тут главное было не смотреть на собеседника — уж больно комично это, по ощущениям, выглядело бы со стороны: гольдмановские метр шестьдесят четыре рядом с Юркиными – метр восемьдесят два.

— Нет, ну скажите, Алексей Евгеньич, чего это Сирано так переживал? Нос и нос, подумаешь! Разве для мужика внешность – самое важное? Он же и дрался лучше всех, и стихи писал охуе… закачаешься! Да ему бы любая баба дала — не то что эта кривляка Роксана! — услышав саркастическое хмыканье Гольдмана, Юрка, по всей видимости, осознал, что именно сей момент ляпнул, и, смешавшись, закончил скомканно: — А он: «Нос! Нос!»

— Это непонятно только тому, у кого никогда не было собственного «носа».

«И чего я пытаюсь объяснить мальчишке? Шел бы ты молча, Гольдман, со своими комплексами».

Но Юрка, похоже, что-то такое все же понял, потому что обронил, зябко передернув плечами:

— С моими предками никакого носа не надо. Будь ты хоть трижды гасконским гвардейцем.

Гольдман все-таки взглянул на него (получилось уже почти привычно — снизу вверх) и произнес, постаравшись добавить в голос как можно больше убедительности:

— Знаешь, мне нравится думать, что мы сами делаем свою жизнь.

Видимо, убедительности ему все же не хватило, так как Юрка скептически фыркнул:

— Да ла-а-адно, Алексей Евгеньич, вот это уже полная ху… научная фантастика. Жюль Верн там всякий, Крапивин. Какую жизнь могу себе сделать я, а? Ну, положим, доползу до экзаменов и даже их сдам. На тройки — огромное спасибо! Потом — армия. Потом женюсь на Ленке — если дождется. Или на какой другой чувихе — если нет. Пойду работать. В лучшем случае — на фабрику, как мой батя. В худшем… продолжу ящики в магазине ворочать. Пить, наверное, не стану. Нахрен!.. У меня, кажись, на это дерьмо аллергия. Ну… если повезет, комнату нам дадут в общаге. Если не повезет — будем с Ленкиными тесниться. У них двушка в хрущобе. Дети народятся. Ну… это ладно. Детей я люблю.

Гольдман слушал его и злился на собственное косноязычие. Не умел он подбирать правильные слова! Иметь дело с живыми людьми — это тебе не за звездами в телескоп наблюдать. Миллион световых лет — туда, миллион — сюда. Разница, по сути, чисто абстрактная. А Юрка… вот он тут… настоящий. И Гольдман сказал то, что само вертелось на языке:

— Если ты захочешь что-то изменить, я помогу.

Колючий снег летел в лицо, метался в свете фонарей, обнимал поземкой ноги. Почему-то показалось, что на улице внезапно сделалось ужасно жарко. Гольдман машинально дернул на шее замок куртки, потеребил, ослабляя, шарф, стянул перчатки с рук. Снежинки таяли на раскаленной коже.

— А… зачем вам это нужно? Только не надо впаривать мне про свой педагогический долг.

Гольдман пожал плечами. «Зачем-зачем»! Нужно. У каждого свое хобби, в конце концов. Лично он выбрал себе в хобби Юрия Блохина. И педагогический долг здесь совершенно ни при чем. Как это объяснить самому Блохину, чтобы тому не стало обидно, Гольдман не представлял, потому просто ответил:

— Нужно и все. Какая разница? Не нравится — не ешь. Я, вообще-то, не имею дурной привычки кого-либо осчастливливать насильно, — он едва не сбился на труднопроизносимом слове «осчастливливать», но все-таки выговорил его как полагается — внятно и четко, не проглотив ни одной буквы — спасибо выученным в детстве скороговоркам. «Корабли лавировали, лавировали, да не вылавировали», — все же немного посложнее будет.

Юрка обиженно засопел. Гольдман уже знал, что у мальчишки есть такая смешная манера — чуть что — сопеть. В эти моменты Блохин как-то вдруг переставал походить на «славянский шкаф», а становился ежиком из замечательного мультика «Ёжик в тумане», который Гольдман, несмотря на свой весьма солидный возраст в двадцать шесть лет, совершенно по-детски, отчаянно любил.

— А… как вы мне собираетесь помогать?

— Для начала буду с тобой заниматься дополнительно. По физике у тебя, сам в курсе — минус «два», признаться честно. Да и по другим предметам, думаю, в состоянии подсказать, если что.

— Правда… можете? — Юрка резко затормозил прямо посреди тротуара, вызвав недовольное шипение у мчавшегося следом за ним мужика в надвинутой на самый нос потертой «пыжиковой» зимней шапке. Мужик обогнул их по синусоиде и с тем же упорством помчался дальше, иногда нелепо подпрыгивая на ходу в тщетной попытке отогреть зябнущие в легких ботинках ноги. — Нет, правда? Только у меня нет денег.

Это уже выглядело практически как капитуляция. Белый флаг — во всю улицу Ленина, белый-белый — точно свежевыпавший снег. Но с тем же успехом он мог оказаться обыкновенной иллюзией. Липкой осенней грязью, скрытой под снегом.

— Юр, — очень осторожно начал Гольдман, стараясь не спугнуть упрямого Блохина, — ты, когда с этим… ржавым дрыном… на тех ушлёпков в гаражах мчался, ты разве спросил: есть ли у меня деньги? А вдруг я не сумел бы тебе оплатить свое спасение?

— Да я же не знал в тот момент, что это вы. Смотрю: маленького бьют… — выдав про «маленького», он опасливо покосился на Гольдмана, видимо, вспомнив совсем недавние рассуждения того про «нос». Кстати, молодец, что вспомнил. Значит, все не мимо ушей! — Какие деньги, что за хуйню вы несете, Алексей Евгеньич! Что я, мудак последний — с людей за спасение деньги брать?!

— Ну вот, и ты несешь… то самое, когда говоришь про деньги, которых у тебя нет. Если я решу подработать репетиторством, то сразу честно скажу: час стоит столько-то, готовьте ваши денежки, дорогой товарищ Блохин. А я хочу помочь. Просто так.

Юрка еще посопел — на сей раз, скорее, задумчиво.

— Ну… это… тогда ладно. Я согласен.

Гольдман от души потряс протянутую ладонь — наиболее мужской способ скрепить договор. Дальше они пошли размеренно и спокойно, стараясь попадать в шаг друг друга, что было не так-то и легко при ощутимой разнице в длине этих самых шагов. После непродолжительного, но вполне душевного молчания Юрку опять пробило на разговоры: он распинался про первую четверть в новом для него классе, про тренировки в бассейне и грядущие весной соревнования («Игорь Ильич сообщил, мы в Москву поедем, представляете? Я только у нас по области до сих пор ездил. А тут — в Москву!» — «В Москву! В Москву!» — мысленно усмехнулся Гольдман), про друга Жеку, который «совсем дебил — положил на школу с прибором и считает, что так и надо», про «Сирано» — как его увидел и оценил Блохин.

— Алексей Евгеньич, а почему мы в школе этого «Сирано» не проходим, а? А все какую-то «Грозу». Ну занудство ведь, скажите! Не то что здесь: «Мы все под полуденным солнцем и с солнцем в крови рождены!»

Гольдман счастливо расхохотался и, раскинув в стороны руки, на несколько долгих мгновений замер в свете фонаря, подставив лицо летящему с неба снегу. Нет, не зря же! Все не зря! Блохин терпеливо ждал, переминаясь рядом и с неподдельным любопытством поглядывая на сошедшего с ума преподавателя своими светлыми рысьими глазами. Отсмеявшись, Гольдман за рукав поволок его дальше — их родная двадцать седьмая уже виднелась на горизонте, хотелось домой, под теплый плед, и крепкого чаю. С сахаром.

— Иногда мне кажется, Юр, школьная программа по литературе — это такая специальная штука, чтобы отбивать у людей интерес к чтению. Не знаю уж, кому и зачем это нужно…

Все он прекрасно знал на самом деле. Только решил не забивать своей диссидентской мудростью еще не готовые к подобному изощренному цинизму юные мозги. Пускай пока наслаждается Ростаном и прочей романтикой. А «низких истин» ему, пожалуй, вполне хватает в реальной жизни — никуда он от этой гадости не денется, к сожалению, Юрка Блохин.