Дальними дорогами (СИ), стр. 109

«Это… ты?!» — едва расширившиеся зрачки рысьих глаз.

«А это — ты?» — едва заметная улыбка уголками губ.

«Я должен…»

«Потом. Не здесь».

«Хорошо».

Свободное место обнаружилось в правом ряду, почти в конце кабинета, у окна. Достаточно далеко от Гольдмана — не посмотришь, не коснешься нечаянно рукой. И слава богу!

Гольдман покосился на таинственно опустившую ресницы Милочку Орлову, которая усиленно изображала состояние легкой дремоты. «И на шелковые ресницы сны золотые навевать…» Актриса погорелого театра! Сара Бернар! Неужели знала про… Блохина? Да, пожалуй, знала! Не случайно в том судьбоносном разговоре промелькнул уволившийся Штанга! Ох, не случайно! Мерзкая интриганка! Серый кардинал школы номер двадцать семь!

Злиться получалось так себе. Если честно, совсем не получалось. Потому что сердце заполошно выстукивало: «Юрка! Юрка!» А, казалось бы, он предпринял все, чтобы забыть. Или хотя бы не вспоминать.

За весь тот год, что Юрка проживал в гольдмановской квартире, они ни разу не пересеклись — это условие поставил Блохин. Заявил решительно и твердо: «Ты звони, когда домой соберешься — я на время съеду». А на вполне резонный вопрос: «Куда съедешь?» — пожал плечами: «К родителям. Хоть на раскладушку — да пустят». Гольдману ужасно не хотелось, чтобы Юрка съезжал куда-то вот так — на раскладушку, но и вправду: ночевать в одной комнате, как прежде, у них бы уже не вышло. А что-то такое возобновлять представлялось крайне… нецелесообразным. Разбитую посуду не склеишь. А уж пить или есть из склеенной посуды — дрянная примета. По-настоящему отвратительная. Жизнь приучила Гольдмана быть пессимистом.

Однако каждый раз, приезжая — пусть ненадолго — в родные пенаты, он надеялся встретить там Юрку. Просто обменяться нейтральным рукопожатием, парой ничего не значащих фраз: «Привет! Как дела? Как работа?» Не случилось. Кое-какую информацию он все же вытягивал по телефону: «Счета оплатил. Горячей воды неделю не было. Соседка приходила — просила соли, но, мне кажется, опять шпионила». — «Тетя Маша такая. Она может. Витек не прикапывался?» — «Пытался как-то денег занять. Я ему честно сказал, что ни хрена нет, как до зарплаты дожить — хрен знает». — «Поверил?» — «Еще бы! Я убедительный».

Дома Гольдман тоже жадно искал признаки присутствия Юрки. И, разумеется, находил: в непривычном порядке расставленные на кухне чашки, аккуратно сложенные вещи на специально выделенной под нужды нового жильца полке в шкафу. Костюм, в котором Юрка когда-то танцевал на выпускном — на вешалке. Несколько рубашек. Ботинки в прихожей. Чужие зубная щетка и пена для бритья — в ванной. На крючке — полотенце, пахнущее Юркой. (Гольдман никогда не мог удержаться — непременно засовывал в него свой нос, ныряя с головой в родной запах и почти кончая от переизбытка ощущений.) Лежащая на столе книжка с календариком на этот год — вместо закладки. Гольдман ревниво следил за тем, что именно Юрка читает, и каждый раз едва ли не восторженно испытывал пресловутый «эффект узнавания»: Стругацкие «Трудно быть богом», Азимов «Я — робот», Брэдбери «Вино из одуванчиков». Как там любит цитировать Сурьмин? «Мы с тобой одной крови!»? Словно бы они с Юркой и впрямь становились чуточку ближе от того, что у них под кожей бились одни и те же слова.

Гольдман был бы согласен говорить с ним даже о книгах. О чем угодно. Но Юрка на разговор не шел. Ускользал, оставляя после себя возле телефона стопочку оплаченных счетов, неизменную чистоту генеральной уборки (сроду у Гольдмана в квартире не было так чисто, как тогда, когда там жил Блохин) и записку на зеркале приблизительно одинакового содержания: «Буду такого-то. Если задержишься — не беспокойся. Я позвоню и уточню. Сам знаешь: нежданный гость завсегда лучше татарина. Но ненамного». В прошлом это являлось их дежурной шуткой, подтянутой откуда-то из телевизора: «Группа татар обратилась в Верховный Совет СССР с просьбой отменить унижающую татар пословицу: “Незваный гость хуже татарина”. Верховный Совет постановил изъять из употребления: “Незваный гость хуже татарина”. Вместо неё вводится поговорка: “Незваный гость лучше татарина”». Юрка вообще с большим юмором относился к своим восточным корням, приговаривая, что из всего татарского языка выучил целых две фразы — и те ругательные. Ну и поздороваться там, само собой, поблагодарить. А так… Неуч. Вроде самого Гольдмана с его еврейскими родственниками.

Все Юркины записки Гольдман тщательно складывал и хранил в своем верном ежедневнике. Вовсе не для того, чтобы, скажем, перечитывать (Глупости какие!), а… Просто так. Чтобы были.

А с месяц назад Юрка позвонил в Михеевку сам. (Разумеется, уезжая, Гольдман оставил ему номер телефона — на всякий пожарный.) Кто бы мог подумать, что обычное: «Леш! Тебя к телефону! Парень какой-то незнакомый», — способно довести практически до предынфарктного состояния. Пока добежал со второго этажа на первый, навоображал кучу разнообразнейших ужасов: «Юрка попал в больницу. Газ взорвался. Ограбили». Что?!

Но услышал почти будничное: «Я переезжаю, Леш. Спасибо тебе огромное! Пора уже возвращаться в собственную жизнь. Ключи возле телефона оставлю. Ладно?» Гольдману потребовалось довольно много времени, чтобы понять: по телефонным проводам его кивок никоим образом не передается. Так же, как заполошный стук сердца. (А вот это уже — к счастью.)

А сейчас… Здрасьте, приплыли! То есть: «Будете вы, товарищ Гольдман, работать со своим… хм… бывшим в одной конторе и сталкиваться… по несколько раз на дню. И делать вид, что все — пучком и хвост — пистолетом». Веселуха!

— Юрий Федорович — студент третьего курса Института физкультуры, — донеслось до него сквозь гул обрушившихся мыслей, и Гольдман вздрогнул. «Студент». Что?! Какой еще институт?! Юрка?!

— Заочное отделение, — уточнил сзади хриплый голос Блохина. Правдолюб хренов!

— Заочное отделение, — как-то растерянно повторила за ним директриса. — А теперь — слово нашему завучу по воспитательной работе Александру Николаевичу. Он ознакомит вас с планом мероприятий по проведению Дня знаний.

Что там нес в своей непередаваемо занудной манере географ, Гольдман уже не слышал.

*

Первой мыслью было: «Бежать! Заявление на стол — и в Михеевку! Там люди понимающие. Примут».

Второй: «Гольдман, будь мужиком! Хватит уже бегать!»

Третьей… Третья не успела сформироваться, потому что рядом раздалось:

— Здравствуйте, Алексей Евгеньич!

Похоже, чертов педсовет в кои-то веки закончился чересчур быстро.

— Здравствуй, Юра.

Он и вправду стоял рядом, бессовестно нарушая границы личного пространства: высокий, загорелый, с короткими, выгоревшими на летнем солнце волосами. Совсем прежний. И совсем другой, новый. Более худой, более взрослый. Теперь уже язык не поворачивался назвать его мальчиком. Четче обозначилась линия скул, холоднее стали глаза, губы, казалось, давным-давно забыли, что умеют улыбаться.

— Нам бы поговорить.

— Конечно. Почему бы и нет?

Действительно, было бы смешно работать вместе и упрямо прикидываться, что практически незнакомы. Они с Юркой — те еще притворщики.

— Может, кофе где-нибудь выпьем?

Кофе он пил раз в сто лет — сердце не позволяло, но почему-то первое, что пришло на ум (будто в иностранном кино про чужую красивую жизнь): «Может, выпьем кофе?»

— Лучше давайте прогуляемся в дендрарий. Смотрите, какая погодка сегодня! Жаль упускать.

Гольдман пожал плечами. В самом деле, какая разница? Дендрарий так дендрарий. Погода опять же… Последние дни лета. Из Юркиных уст обращение на «вы» звучало абсолютно неправильно, болезненно резало слух.

До дендрария добирались молча, словно оба копили силы для грядущего разговора. Шуршали под ногами листья, голуби чинно разгуливали на еще не успевшем окончательно утратить летнюю зелень газоне. Гольдман почему-то вспомнил, как раньше, до всего, ужасно комплексовал, шагая по улице рядом с Юркой. «Он такой высокий, а я рядом с ним — просто карлик, лилипут». Господи, вот ведь глупости! Сейчас это не играло совершенно никакой роли. Были у них проблемы и посерьезнее разницы в росте. Некстати в памяти всплыли чьи-то слова о том, что в постели эта самая разница и вовсе не имеет никакого значения. Дендрарий и разговоры о постели… Похоже, и это они уже проходили.