Дальними дорогами (СИ), стр. 108

А ведь, по сути, «ничто не предвещало…» Приехав на пару дней в город, Гольдман отправился немного прогуляться. По дороге заглянул в недавно открывшийся книжный (ибо человек слаб), а там… «Ой, Алексей Евгеньевич! Вас мне сам бог послал!» Бог? Бр-р-р! Скорее уж дьявол. Какой-нибудь особо пакостный уполномоченный адской бюрократии. «И что там товарищ Гольдман? Не слишком ли хорошо ему живется? Не слишком ли безмятежно?»

«А у нас директор сменился. Дядю Ваню в Москву забрали — на повышение. Уж мы так расстроились, так расстроились!.. В самом конце учебного года! А новый… Вернее, новая… Не поверите! Молодая, лет сорок пять всего. Завучем была в соседней тридцатой. Как она у нас справится — без понятия! Правда, хладнокровная, не орет. Мы тут с ней во время летней практики пересеклись. Пока мои в теплицах ковырялись, мы кофейку попили, поболтали о том о сем… Нормальная дама, с чувством юмора. Но вот где она физика возьмет?! Вы же, Алексей Евгеньевич, как ушли, так у нас натуральные Содом и Гоморра образовались: только преподаватель появится — тут же и исчезает месяца через три. Зарплаты низкие, дети наглые. Астрономию после вас и вовсе никто не ведет — так, часы в журналы ставим. Еще и Штанга на пенсию подался. Орал на всю учительскую: «У меня педагогический стаж выработан! Имею право!» Словно он какой-нибудь поседевший в боях ветеран гражданской войны. Вот и свалил. Ни физика, ни физкультурника, астрономия — в пролете. Может, вернетесь?» — и ресничками крашеными — хлоп-хлоп. Змея-искусительница!

Гольдман думал долго — недели три. А потом… Пошел знакомиться с новым директором. То есть с директрисой. Ольгой Владиславовной Шестопаловой. И… вот.

Потому что, как выяснилось, ужасно соскучился по детям (пусть большую часть времени они те еще сволочи!), по запаху школьных коридоров, по дребезжанию звонков и, что удивительно, по некоторым коллегам. И Штанга на пенсии — это просто подарок судьбы. Одним гадом меньше — все в плюс. А то астрономию не преподают — совершенное ведь безобразие! Кажется, уезжая в Михеевку, он не подсуетился вынести на помойку старые календарные планы и тетрадки с конспектами. Иногда быть Плюшкиным — прямо-таки замечательно! Весьма полезно.

Опасался, из обсерватории придется вырываться с боем: он там успел прижиться, стать своим, даже вроде бы придружиться с новыми сослуживцами. С Сурьминым вон, хоть того и не любил Эдька Амбарцумян, пару-тройку вполне пристойных статей наваяли по результатам исследований молекулярных облаков в областях звездообразования. Нормальный мужик. По пьяной лавочке все «Маугли» вспоминал. «Мы, — вещал проникновенно, — с тобой, Гольдман, одной крови!» Первый раз от таких откровений все внутри сжалось в тугую пружину: неужели вечно недовольный всем на свете педант Сурьмин — тоже из «наших»? То-то было бы открытие века — хоть статью в журнал пиши! Пришлось основательно собраться с духом, прежде чем поинтересоваться: нет ли в данной цитате намека на скрытые еврейские корни господина Сурьмина? (Не спрашивать же, право: гей ли ты, дорогой друг, или же не гей?) На что тот долго недоуменно сопел, а после выдал: «Мы оба — волки-одиночки! Нам никто не нужен!»

Не нужен? Так-таки и никто? Гольдман тогда, помнится, не знал: смеяться ему или плакать. В итоге потом не мог заснуть почти до рассвета, хотя у него в эту ночь и не было дежурства. Тот еще волк-одиночка, на самом деле! Удрал из капкана, откусив себе лапу чуть ли не по плечо…

Нет, Сурьмин, конечно, расстроился, когда Гольдман сказал, что собирается вернуться в школу. Процедил сквозь зубы в собственной неподражаемой манере: «Дерьмо ты, Лешка! Ну и катись! А я-то думал…» Что он там думал на сей раз, так и осталось тайной, покрытой непроницаемым мраком. В отличие от него, Эдька гольдмановский финт ушами воспринял практически стоически — только развел руками и вздохнул: «Я и не сомневался, что ты у нас — явление временное! Залетный птиц. С тебя — отвальная. И не приведи бог зажилишь!»

К финалу «отвальной» его простил даже желчный Сурьмин, не говоря уже о добрейшей Веронике Семеновне. «Вы возвращайтесь, Лешенька, возвращайтесь! Мы вас будем ждать…» У Гольдмана отчаянно защипало в носу, и виноват в этом был вовсе не попавший в дыхательные пути шальной комар.

Ну и что, спрашивается, ему не сиделось на месте? Ностальгия замучила, словно какого-нибудь, прости господи, белого офицера? Перерезать горло коню, выкинуть в море золотые погоны и рвануть на родину? «Когда уйдем со школьного двора…» и прочая романтическая чушь? «Подайте патроны, поручик Голицын!»? Стыдно, Гольдман.

— В этом году у нас чрезвычайно радостное кадровое пополнение, — ворвался в его невеселые думы голос директрисы Ольги Владиславовны. Выглядела она весьма ничего: длинные волосы с благородной ранней сединой, уложенные в элегантную прическу, очки в тяжелой модной оправе, накрашенные темной помадой губы, явно склонные не только к нотациям, но и к улыбкам. – Полагаю, большинство присутствующих куда лучше меня знакомы с нашим новым преподавателем физики и астрономии. Покажитесь народу, Алексей Евгеньевич!

Гольдман встал и сдержанно поклонился. Вокруг засмеялись и захлопали. Краем глаза он успел заметить, как Сколопендра наклонилась к уху Ираиды и что-то прошипела ей с нескрываемым негодованием. Некоторые вещи, определенно, не меняются. Да здравствует стабильность!

— Но это еще не все, — Ольга Владиславовна внимательно оглядела собравшихся, словно ища кого-то, потом, очевидно, не найдя, в легком недоумении приподняла брови, но тем не менее продолжила начатую мысль: — Все вы помните, что в прошлом году наш уважаемый физрук ушел на заслуженный отдых, в связи с чем у школы обнаружилась еще одна незанятая вакансия. Не открою Америки, если скажу, что с кадрами дела нынче обстоят крайне сложно, поэтому мы вынуждены были принять весьма непростые меры…

Аккурат на этой таинственной фразе (которая, надо полагать, означала: «Мы тут откололи нечто, за что, в случае чего, нас вряд ли погладит по головке начальство…») дверь в кабинет истории, где всегда и проходили педсоветы, распахнулась и оглушительно хряпнула о стену, а на пороге возник испуганный и невероятно решительный…

— А вот и наш новый преподаватель физкультуры, — как-то чересчур радостно провозгласила директриса, узрев это «явление Христа народу», — Юрий Федорович Блохин. Прошу любить и жаловать!

Гольдман прикинул, что вот сию секунду его наконец и хватит инфаркт. Или инсульт. Потому что, похоже, давление рвануло в космос. Или крыша. Или он всего-навсего уснул и ему снится сон? Из породы кошмаров…

— Простите, я опоздал, — хрипло сказал Блохин.

А Гольдман понял: «Нет, не сон». Ни у одного сна не бывает настолько родного, необыкновенно настоящего голоса, от которого вдоль позвоночника моментально принимаются бегать табуны мурашек. И хрипотца… Так Юркин голос иногда звучал… после, сорванный криками. (Позволили себе… пару раз… не сдерживаться, пока соседи были на работе… Счастливые идиоты! Интересно, откуда он сейчас такой... с надорванными связками?) Гольдман постарался задавить в себе крайне несвоевременную, а главное — никому не нужную ревность. Август, лето. Может же быть у человека личная жизнь? Не Юрка же, в конце концов, прятался от всех в лесах, будто дикий, но гордый медведь.

— Проходите, Юрий Федорович, — величественно склонила голову Ольга Владиславовна — ну чисто английская королева в пору своего расцвета. А что ей оставалось делать? Педагог, даже молодой — не школьник. Его, конечно, можно прилюдно повозить носом по паркету за опоздание, но вряд ли он пожелает затем задержаться на сомнительной прекрасности работе. И кто у нас будет тогда вести физкультуру? Сама мадам директор?

Юрка вошел в кабинет, повел глазами, выискивая свободное место. Гольдман ждал. И дождался. Как только Юркин взгляд запнулся за него, стало буквально нечем дышать. У них изредка выходило так — сцепляться взглядами, получая мгновенно начинавший искрить канал беспроводной связи: давным-давно на дискотеке в спортзале и позже, когда Блохина забирали в армию. И вот теперь…