Дальними дорогами (СИ), стр. 107
— Куда?
— В Михеевку.
— Но… а как же школа? Сейчас же вроде уже пора к новому учебному году готовиться? Планы всякие писать. Я не забыл, что ты в конце августа обычно по уши в бумажках. Или ты на один день — туда-обратно?
Воскресив в памяти их с Юркой майское «туда-обратно», Гольдман зябко передернул плечами. «Нужно прихватить с собой еще один свитер. Где-то у меня хранился мамой подаренный. Колючий. Белый. Но теплый, сука! Пригодится».
Вынырнув из шкафа, он увидел, что Юрка уже был полностью одет и теперь стоял посреди комнаты и глядел в упор.
— Не на один день, Юр. Я почти два года в школе не работаю. Работаю там. В Михеевке.
Мельком подумалось: «Когда в романах пишут: «Привычная ему картина мира рухнула и разбилась вдребезги», — наверное, подразумевают именно такое выражение лица, как нынче у Юрки».
— Леш, ты ушел из школы? Из школы? Ты?
В словах Блохина было столько потрясения, что Гольдман позволил себе на миг успокаивающим жестом коснуться его плеча — как вечность назад.
— Точнее, меня ушли. Не переживай так. Я вот уже и не переживаю.
— Слушай, а хочешь, я им морды набью? В состоянии аффекта?
— Кому?
— Ну тем, которые ушли.
— Не надо, Юр. Битые морды никогда ничего не решают.
— А как же «добро должно быть с кулаками»? Я, помню, тогда на литре крепко этой мыслью проникся. Подумал: «Да это же про меня!»
Юрка шутил, и Гольдман почувствовал, как потихоньку разжимается холодная рука, все эти дни стискивавшая его сердце. Юрка сильный. Он выживет. Не уйдет туда, следом за своим Ванечкой. А значит, и впрямь можно возвращаться в Михеевку.
Но сначала…
— Завтракать будешь?
При упоминании еды на Юркиной физиономии появилось выражение невероятно искреннего отвращения. Похоже, в определенных количествах экологически чистый тетушкин самогон не пошел на пользу блохинскому организму. Гольдман и сам ощущал, как в голове неторопливо и мерно ходит тяжелый колокол, а уж Юрке-то по-любому пришлось много хуже.
— Сейчас умоюсь и чаю с тобой попью. У тебя лишней зубной щетки не найдется?
— Найдется, — отозвался Гольдман. — И полотенце сию секунду организую.
Ему даже не хотелось представлять, какие выводы сделает для себя Юрка, когда ему вручат его же собственную зубную щетку, из той их общей, прошлой, жизни. Ярко-синюю со слегка вытертой щетиной. Хотя… Какие уж тут еще выводы? Диагноз абсолютно ясен и обжалованию не подлежит. Ну… ничего. Никто еще не умирал от совместного завтрака. А потом Гольдман уедет черт знает на сколько. Да хоть бы и навсегда!
Юрка же начнет снова обустраивать свою жизнь. Юрка сможет. Он сильный!
А у Гольдмана для него не только зубная щетка, но и одноразовый бритвенный станок нашелся. (Иногда, пусть и редко, Лозинский все же оставался ночевать.) Хвала тому, кто изобрел одноразовые бритвенные станки!
Юрка заявился на кухню умытый, побритый и даже относительно причесанный ровно в тот момент, когда Гольдман заканчивал жарить яичницу. Поморщился на запах еды. Сунул нос в холодильник.
— Рассолом не запасся, — прокомментировал Гольдман его порыв. — А самогон ты вчера приговорил подчистую. Извиняйте, сударь, похмеляться нечем. Может, все же горяченького?
— Заткнись, а? — крайне вежливо попросил Блохин.
И Гольдман заткнулся. Ел себе не спеша яичницу, осторожно укладывая куски на хлеб и жуя это все в виде бутерброда. А Юрка, сидя напротив, тихонечко попивал свой чай. С мятой. (Однако сперва он жадно выхлебал три кружки воды из-под крана, на что Гольдман, не удержавшись, процитировал любимое: «В пьянстве замечен не был, но по утрам жадно пил холодную воду».) Все это было как-то удивительно мирно. Буднично. Спокойно.
Совершенно не хотелось уходить, расставаться. Хотелось замереть в этом миге, точно муха в янтаре. «Если бы наши желания были лошадьми!..»
Уже старательно отмывая жирную сковородку под струей горячей воды, Гольдман решился спросить:
— Ты как, Юр? Может, мне остаться еще на несколько дней?
Он и сам не мог бы объяснить, какого ответа ждал. А получил сдержанное:
— Спасибо, Леша. Но дальше я сам. Ты мне очень помог, правда.
— Ладно, — закончив с посудой, Гольдман наведался напоследок в комнату, осмотрелся, подхватил еще вчера сложенную сумку с вещами и кое-какими книгами, взглянул на Юрку. — Тогда пошли?
Блохин отчего-то выглядел растерянным.
— Уже?
— А чего тянуть? Мне к девяти хорошо бы появиться на кафедре. Пока там всё найдут, пока обсудим разные детали… А в двенадцать — электричка…
Проблема была, естественно, не в том, что он куда-то опаздывал. Никому их распрекрасная кафедра даром не нужна в девять утра в понедельник. Просто… Когда Юрка ощущался вот таким… привычным, почти спокойным, короче, до ужаса родным, от него катастрофически не хотелось уходить. «Попроси меня — и я останусь. Здесь. С тобой».
— Леш, сдай мне квартиру. Ну… Ты ведь, насколько я понимаю, тут и не живешь практически. А я… не могу сейчас в общагу. Там Ленка… И вообще…
Гольдман едва удержался, чтобы не коснуться рукой внезапно опять образовавшейся на Юркином лице горькой складочки между бровей. «Бедный мой мальчик…» Длинные пальцы Блохина вцепились в дверной косяк так, словно кто-то выкидывал его из квартиры силой, а он упирался. Пальцы с обкусанными ногтями и черной кромкой кладбищенской земли.
Секунд десять Гольдман молчал, принимая решение. Разумным выходом из создавшейся ситуации было бы и вправду отправить Юрку восвояси — и пусть разбирается со своими проблемами сам. С некоторых пор они превратились в совсем чужих друг для друга людей. Никто никому не должен — не так ли? Никаких надежд. Никаких обещаний. Где-то там, далеко, за тысячу световых лет отсюда, живет Юрий Блохин. От этого, когда смотришь на звезды, чуть-чуть вздрагивает сердце. Тот же Юрий Блохин, обитающий в собственной гольдмановской квартире — совершенно иная история. Она обжигает душу кипятком, будоражит воображение, обещает… Что? Да ничего по большому счету не обещает. Но болеть будет — к гадалке не ходи.
И все же… Когда-то давно они договорились, что станут друзьями. И если им уже никогда отныне не сделаться вновь любовниками (Гольдман отлично понимал про бесполезность и даже настоящую опасность повторного вхождения в одну и ту же реку), то помочь другу — священная обязанность. Ведь так? «Сам погибай — а товарища выручай!» («Что ж я никак не погибну-то, а?»)
— Конечно, живи, Юр. Плати только за коммуналку. Квитанции — в почтовом ящике. Что у меня где — ты в курсе. Ключи… — он долго рылся в коридорной тумбочке, изображая, словно не представляет, где эти чертовы ключи… Юркины ключи. До сих пор лежавшие с краю — на самом видном месте. Театр одного актера! — А вот и они!
Юрка по-прежнему стоял, сдавливая пальцами дверной косяк.
— Леш…
— Соседей я предупрежу, что тебе квартиру сдал. А то с них станется вызвать милицию. С тетей Машей ты, кстати, знаком. Она мне от тебя армейскую посылочку передавала… — Гольдману казалось: если он сейчас замолчит — случится что-то страшное, непоправимое. — С Витюшей, ее сыночком, ты не связывайся: дерьмо – то еще! Правда, трус. Но когда нажрется…
— Леша…
— Да? — он все-таки заставил себя поднять на Юрку глаза. И это можно было считать одним из самых храбрых поступков в его абсолютно негероической жизни. Глаза в глаза. Все, как и прежде. Будто и не было этих муторных, одиноких лет. Будто… Нет! Какого дьявола?! Все прошло! Отболело! Баста!
— Леша? Спасибо.
====== Глава 26 ======
«Мы — осенние листья, нас бурей сорвало.
Нас все гонят и гонят ветров табуны...
Кто же нас успокоит, бесконечно усталых,
Кто укажет нам путь в это царство Весны?»
Александр Вертинский
*
Гольдман ненавидел педсоветы. А еще он ненавидел возвращаться туда, откуда его однажды довольно бесцеремонно выпнули пинком под зад. А еще… пожалуй, Милочку Орлову, которая сейчас обреталась рядом с видом типичнейшей дуры-блондинки-губки-бантиком. Да-да! Если бы не эта стерва, сидел бы он в данный момент не здесь, а в своей любимой Михеевке, наслаждался свежим воздухом и уже успевшим слегка пожелтеть августовским пейзажем, разглядывал ночами поток Персеидов, спорил до хрипоты с упрямым Сурьминым о теориях происхождения Галактики, перешучивался о политике с Амбарцумяном, читал очередной шедевр переводной фантастики, коих нынче на прилавках было просто завались — хватило бы на все денег. Как там у Захарова в «Свифте»? «Я жил спокойно в своем маленьком Ноттингемшире, ходил каждый день на службу, у меня была нормальная жена, нормальные дети, и я нормально лечил нормальных сумасшедших...» А теперь? Как он исхитрился дойти до жизни такой? Здравствуй, школа! Здравствуй, педсовет!