Дальними дорогами (СИ), стр. 103

— Орлы у вас замечательные! — на щеках Милочки появились две очаровательные ямочки. — Один Иванов чего стоит! Талант! Думаю, ему прямой путь в шоу-бизнес — людей развлекать.

— В киллеры ему прямой путь, этому Иванову, — не согласился Гольдман. — Убивать будет виртуозно, с огоньком!

— Ох, несправедливы вы к парню, Алексей Евгеньевич! А что касается драгоценнейшего директора… Так он вас ненавидеть стал еще до того, как в нашу школу пришел.

— Да? — изумился Гольдман. Все это чем дальше, тем больше напоминало какой-то нелепый сериал в духе «Рабыни Изауры»: страшные тайны и подковерные интриги на скромной мексиканской (или бразильской?) фазенде.

— Еще бы! Вера Павловна ведь хотела вас после себя директором оставить: мужчина, молодой, надежный. Педагог, опять же, вполне перспективный. В гороно ходила, в минобр писала. Однако там у кого-то наверху совсем другие планы на сей счет оказались. Ну и… Имеем то, что имеем, — она поморщилась. — А вы, что, правда не знали?

Гольдман сидел совершенно оглушенный. Вот те на! Его? Директором школы? Если бы Вера Павловна не умерла с полгода назад, он бы наведался к ней домой с каким-нибудь красивым тортом и букетом цветов. Цветы, конечно, можно и на могилку, но торт уже там будет без надобности. Пришлось несколько раз моргнуть, чтобы не дать пролиться из глаз непотребной сентиментальной влаге. Милочка с деловым видом уткнулась в свои проверки. Лишь красная ручка не летала над листами, а почему-то замерла в одном положении — словно к чему-то прислушивалась.

*

Придя домой, Гольдман, не раздеваясь, набрал на телефоне номер Михеевской обсерватории и попросил позвать Амбарцумяна.

— Эд, привет! Тебе до сих пор нужен компаньон по выращиванию кабачков? Нужен? Окей. Тогда как насчет июля? Нет, не на лето. На… Пока не прогонишь. Идет?

====== Глава 25 ======

«Провожают умершее лето,

Служат панихиду тишины...»

Александр Вертинский

*

Помыться с дороги — дело святое. Особенно когда ванна. И после практически месяца отсутствия доступа к этому благу цивилизации. Нет, Гольдман любил баньку (изредка и уже слегка выстудившуюся — большего сердце не допускало), и душик по окончании трудового дня — тоже приятно, но вот ванна… И ничего, что вода не идеально голубая, как в каком-нибудь кино (память услужливо подкинула: «Или в бассейне!» — но он ее безжалостно заткнул), зато можно расслабиться и лежать сколько душе угодно. И ни о чем не думать. Ни о чем.

Впрочем… Гольдман сладко потянулся. Кажется, вода все-таки успела немного остыть, а значит, пора было выбираться. Скоро явится Юрочка. Гольдман, как и всегда, позвонил ему перед приездом в город. Осведомился насчет планов на выходные, выразил скромное пожелание лично лицезреть и, так сказать, осязать. Поманил бутылкой водочки, настоянной на эстрагоне из запасов Сурьмина. Тот еще змей-искуситель! А Лозинский и не сопротивлялся. Похоже, и у него внезапно образовался спокойный вечерок. Или же жаждал поделиться с милым другом своими успехами на ниве отечественного телевидения. (С некоторых пор Юрочка подвизался на местном развлекательном канале и страшно этим гордился. Вроде бы у него там даже была собственная передача.)

Гольдман уже вымылся и почти досуха вытер ставшее от горячей воды розовым, точно у молодого поросеночка, тело, когда зазвонил телефон.

«Если это Юрочка решил предупредить, что не придет — я его без затей убью! Испепелю. Прямо по телефону. И горстки пепла не останется».

Однако когда он ухватил трубку, там что-то щелкнуло, и наступила тишина. Наверное, кто-то ошибся номером.

Гольдман с удовольствием облачился «в цивильное», как он, смеясь, именовал свои домашние, выношенные чуть ли не до дыр старые джинсы и какую-то до отвращения растянутую линялую футболку. Не перед Юрочкой же ему выпендриваться! Все равно первое, что они делают во время таких вот свиданий — судорожно срывают друг с друга одежду. А что? За месяц кто угодно соскучится. По крайней мере, Гольдман в их «медвежьем углу» однозначно соскучивался. А Юрочка если и притворялся, то весьма талантливо.

В Михеевке не только у Гольдмана — у всех, кроме семейных, с личной жизнью было… не очень. Ушлый Амбарцумян нашел себе зазнобу где-то в деревне, куда и мотался при любой возможности на жутко дребезжащем велосипеде. К Лидочке наезжал муж. (Хотя она и жаловалась, что при данном раскладе развод в их семействе грянет раньше, чем наберется материала на проклятую диссертацию.) Сурьмин пару раз был пойман за краткосрочными романами со студентками-практикантками, что при его склочном и нелюдимом характере вызвало в коллективе скорее радостное оживление (ничто человеческое таки, да!), чем негодование. А у Гольдмана... У Гольдмана оставались лишь надежды на встречу с Юрочкой да собственная верная рука.

Так что если Лозинский сегодня вдруг решил его обломать… Ну нет! Юрочка не такой! Гольдман хмыкнул. Вот и выражаться он уже начал, как какая-нибудь романтическая героиня бульварных книжонок с розой на обложке. Та, у которой от страсти «грудь напряглась и соски отвердели». (Довелось однажды перехватить подобное чтиво у Лидочки во время ночного дежурства, дабы не вырубиться прямо на рабочем столе.)

В дверь позвонили.

«А вот и наш страдающий от нетерпения герой! Сейчас проверим, у кого там что… отвердело!»

— Леша.

«Все-таки я, похоже, заснул. И хорошо еще, если на собственном диване, а не на дежурстве, не успев в срок снять показания с датчиков. То-то будет позор!»

— Юра.

Может, ему и снился сон, но какой-то неправильный, мрачный, больше напоминавший кошмар. У стоявшего на пороге Юрки было страшное, совершенно белое, «опрокинутое», как говорила мама, лицо. Словно он как-то разом вдруг постарел на десять лет и сравнялся по возрасту с самим Гольдманом. Да нет! Гольдман, который только что недавно разглядывал свою физиономию в зеркале в процессе бритья, явно годился этому новому Блохину в щуплые младшие братья.

— Можно я войду?

Гольдман понял, что завис, перегораживая проход, и торопливо сделал несколько шагов назад. Как бы они ни расстались когда-то, в данный момент Юрке, без всякого сомнения, требовалась помощь.

Тот вошел, стянул с головы черную кепку с длинным козырьком, долго не мог сообразить, куда ее пристроить, потом просто сжал в кулаке и замер, глядя в пустоту прозрачными, точно слепыми, глазами.

Гольдман отобрал проклятую кепку, молча констатировал, что ткань — влажная. Неужели за то время, что он предавался гедонизму в ванне, на улице пошел дождь? Но ведь на протяжении всего пути от жэдэ вокзала до дома в окно троллейбуса игриво заглядывало солнце… В Михеевке же и вовсе с утра полоскалось в вышине абсолютно безоблачное небо. А тут… дождь?

— Давай свою ветровку, не стой столбом.

И ветровка у Юрки также оказалась влажной. Не мокрой, так — совсем чуть-чуть, словно в тот далекий день, тоже в августе, когда Юрка еще только собирался в армию, и они вдвоем стояли у подъезда — горько и безнадежно. Что-то, похоже, не везет им обоим с августом! И с погодой.

— Юр, проходи на кухню. Я тебя чаем напою. Будешь чай? С мятой?

В Михеевке росла просто роскошная мята. И Гольдман зачем-то сушил ее целыми снопами и делал запасы, будто какой-нибудь средневековый алхимик, помешанный на успокоительных зельях.

Юрка посмотрел на Гольдмана и на свою ветровку, которую тот все еще держал в руках, ожидая, когда появится возможность развернуться в крохотной прихожей, а потом вдруг обронил:

— Она, наверное, землей пахнет.

— Что? — Гольдман удивился, вмиг почувствовав себя Дон Жуаном, к которому внезапно обратилась каменная статуя. С той лишь разницей, что Юрка никогда прежде не вызывал у него ассоциаций с каменной статуей. И вот это казалось самым неправильным в сложившейся ситуации.

— Землей, говорю, пахнет. Водка у тебя есть, Леш?

— Ты же не пьешь…

— Сегодня — пью. Так есть или нет?