Дальними дорогами (СИ), стр. 100

— Что ж, чудесно! — спокойно прокомментировал сбивчивую исповедь своего ученика Гольдман. — А теперь пойдем.

— Что вы! — ужаснулся Брызгалов. — Меня Штанга убьет!

— Меня, выходит, ты уже не боишься?

Наверное, что-то такое мелькнуло в его хищном и, надо признать, порядком разъяренном взоре, отчего плечо у него под рукой обмякло, наглядно демонстрируя похвальное стремление «виновника торжества» сдаться на милость победителя.

И Гольдман вошел в зал.

Дальнейшее лучше всего описывали слова «сумасшедший дом». Штанга… тьфу ты!.. Семен Степанович орал во всю мощь своих нехилых, отлично развитых занятиями физкультурой, легких. Класс, расположившийся тут же, на длинных, стоящих вдоль стен скамейках, гудел, точно растревоженный улей.

Перво-наперво Гольдман направился в мальчишескую раздевалку — поглядеть, так сказать, собственными глазами на «место преступления». Что ж! Кто бы это ни срежиссировал (а Гольдман во всех каверзах восьмого «Б» подозревал — и, как показывала практика, небеспричинно — вездесущего Сашка Иванова, который сейчас как ни в чем не бывало с невероятным вниманием изучал открытый у него на коленях учебник физики), он рассчитал все до мелочей. В полутьме (лампочек в тесной раздевалке имелось лишь три штуки, да и то — не слишком ярких), на фоне выходящего на темный двор окна, виднелись свободно покачивающиеся ноги в фирменных белых кроссовках и штанах «с полосками», чуть повыше — фирменная же куртка (Гольдмана безумно умилили телесного цвета перчатки, похоже, набитые изнутри ватой) и венчающая все это безобразие замшевая бежевая кепочка, которую Брызгалов, пытаясь добавить своему виду значимости, по весне носил почти не снимая. Натянут сей приметный головной убор был на засунутый в авоську баскетбольный мяч, чертовски умело имитировавший человеческую голову. (Тем паче такую безмозглую, как голова Брызгалова Константина.) Выглядел «повешенный» весьма основательно и достаточно тяжеловесно.

— Ну-с, — зловеще проскрежетал за спиной Гольдмана голос физрука. — Что скажете, многоуважаемый классный руководитель?

Гольдман кивнул самому себе и процитировал известный детский стишок:

Я спросил электрика Петрова:

— Для чего тебе на шее провод?

Ничего Петров не отвечал,

Только долго ботами качал...

Сзади послышалось возмущенное:

— Что это?!

— Фольклор, — меланхолично отозвался Гольдман. — Сиречь — устное народное творчество.

— Ну, знаете ли, Алексей Евгеньевич! Я думал, вы отнесетесь к данному чрезвычайному происшествию более серьезно!

Гольдман посмотрел на физкультурника и сдержанно произнес:

— Я отнесусь серьезно. Обещаю вам. Виновные будут наказаны. С родителями проведем воспитательные беседы. Хотите, позову вас на родительское собрание?

Это был удар, что называется, ниже пояса. Всяческие родительские собрания Штанга терпеть не мог, ибо проводились они по субботам, аккурат тогда, когда у него самого уже не было никаких занятий. И, следовательно, можно было спокойно вернуться домой, к семье и экрану телевизора. (Или чем там скрашивал свои выходные доблестный поборник здорового образа жизни?)

Похоже, в конце концов, любовь к законным выходным возобладала над жаждой крови, потому что Штанга прошипел сквозь зубы:

— Полагаю, вы обойдетесь без меня, — а Гольдман осторожно выдохнул. — Но до директора информацию я все-таки донесу.

— Конечно, но не сегодня. И не завтра. Так уж вышло, что, — (Гольдман это знал совершенно точно от директорской секретарши, с которой остановился нынче поболтать в столовой), — господин директор и госпожа завуч на три дня отбыли на семинар для школьного руководства.

«А за три дня накал страстей как-нибудь утихнет».

— Но докладную я на ваших мерзавцев все равно напишу! Это ваше разлагающее влияние, Алексей Евгеньевич! Я еще не забыл, как вы покрывали омерзительные поступки этого бандита Блохина!

Гольдман, разумеется, предчувствовал, что при малейшей возможности Штанга ему припомнит Юрку, и даже, казалось, был целиком и полностью готов к подобному повороту дел, но… Выяснилось, что нет. Совсем нет. Услышав про «бандита Блохина», внутри него начал расправлять крылья крохотный, но очень грозный огненный дракон.

— По-моему, Юрий Блохин отлично поработал ради спортивной славы родной школы, не раз занимая призовые места на соревнованиях по плаванию. Не вы ли на аттестациях трясли полученными за воспитание такого прекрасного спортсмена благодарностями?

— Ну ты!.. ты!.. не передергивай!

— А ты, — с трудом разжав крепко стиснутые зубы, отозвался Гольдман, — хорош уже трепать Блохина по поводу и без повода. То, что он тебе, мудаку, отпор дал — так и правильно сделал. Педагог из тебя, как из дерьма — пуля. За что тебе и прилетел этот… — он кивнул в сторону мирно покачивающегося на зачем-то протянутой под потолком и кое-где уже проржавевшей трубе «покойника», — подарочек. Понятное дело, виновные будут наказаны. А Блохина ты не трожь. Он, что бы там в школе ни натворил, с тех пор, как в войну говорили, «искупил кровью». Во время службы на государственной границе.

— Что-то ты слишком о Блохине печешься. И слишком много о нем знаешь. Что, зацепил тебя Юрочка? Парень видный!

— Да ты!.. — наверное, вот так и убивают — в состоянии аффекта. Хлюпики-доходяги против спортивных и жилистых. Гольдман радостно ощутил, как под его пальцами в стиснутом горле физрука отчаянно пульсирует жизнь.

— Алексей Евгеньич! Ой…

Пришлось отступить, выпуская из рук замершую на миг (не иначе как от полной неожиданности) добычу. Дракон внутри недовольно зарычал.

— Чего тебе, Юль?

Слегка побледневшая от увиденного (нечасто доводится наблюдать, как один учитель хватает другого за горло в бешеном желании придушить) Юля Черкашина все-таки пролепетала:

— Там шестиклашки вас ищут. Спрашивают: будет у них физика или нет? Уже пол-урока прошло.

«Всего-то пол-урока», — отстраненно подумал Гольдман, машинально отмечая, что на тощей шее Штанги, морщинистой, с выступающим острым кадыком, почти не осталось следов от его пальцев. «Лешка — слабак! Вот Юрка тогда по носу врезал — так поганец до-о-олго в себя приходил. А тут... Какой-то из тебя рыцарь получился… посредственный. Даже постоять нормально за честь дамы своего сердца не можешь!» Представив Юрку в образе Прекрасной Дамы в высоком остроконечном средневековом головном уборе с вуалью, с томно опущенным взором и букетом каких-нибудь… лилий в руках, Гольдман, не сдержавшись, фыркнул. Физрук, все еще осторожно массировавший пострадавшее горло, посмотрел на него мрачно.

«Смотри-смотри! Ничего ты со мной не сделаешь. Потому что придется объяснять, за что именно я тебя… так… И твой собственный портрет при том отнюдь не украсится сияющим нимбом».

— Урок будет, — сказал Гольдман вслух. — Обязательно будет, Юль. Я к ним сейчас подойду. — А на своих, толпящихся в спортзале, точно стадо испуганных баранов, рыкнул аки злобный серый волк: — Жду вас в нашем кабинете после уроков. И снимите уже, в конце концов, это... позорище!

Показалось, или в спину и впрямь прилетел совершенно непочтительный хмык Сашка Иванова?

*

День пролетел стрелою. Некогда было переживать, комплексовать, посыпать голову пеплом. Уроки, уроки, уроки, короткий забег в столовую, опять уроки (шесть штук сегодня, падла!) и — долгожданный классный час.

Девятый «Б» сидел притихшими кроликами, которых вот-вот пустят на зимние шапки и воротники, и разве что не дрожал ушами. Даже неугомонный Сашок Иванов как-то закаменел, видимо, все же осознав масштаб сотворенной жопы. Одно дело — мелкие пакости осточертевшему преподавателю. Совсем другое — этакий общественный резонанс. Вся школа гудела. По сути, парень должен был ощущать себя героем, настоящим Робин Гудом, но… не ощущал. Наверное, Гольдман все-таки слегка недооценивал до этого мгновения умственные способности самого своего «любимого» ученика.

Высказал он им… всё. И про шутки со смертью. И про то, насколько просто однажды и на веки вечные изгваздать собственное будущее. И про вероятную реакцию начальства. А что? Времена сейчас — не чета прежним. Законом о всеобуче уже не отмажешься. Отчислят к едрене фене — и куда потом?