Адепт II: Вечный Огонь (СИ), стр. 1

========== Глава первая: «Дезертир» ==========

Голубая вспышка молнии ломаной линией ударила из ниоткуда, пробив черноту неба, осветила холодным светом левую часть замка и растворилась во мраке. Низкой волной прокатился гром. Закололо в кончиках пальцев, излишне раздражая, слух уловил отдаленный глухой шорох, и первые крупные капли жирными темными пятнами отпечатались на каменной плитке. Опавшая листва зашелестела. Замковый двор накрыл сплошной ледяной ливень.

Одежда вымокла мгновенно.

Собственно, сил бежать еще уже не осталось. Только бы доползти до крыльца и подняться наверх, в холодную, пропахшую влагой и плесенью башню, преодолев несколько сотен обшарпанных ступеней, а там уж без сил упасть ничком на жесткую кровать и забыться. Только бы пережить очередную ночь, чтобы начать все сначала. Изо дня в день.

Вода смывала с безжизненных плит скудную листву и редкие песчинки, делала стволы кривых деревьев темнее. Кора разбухала, напитываясь влагой, в очередной раз принимала на себя частый каприз абстрактной природы этого абстрактного места. Потемневшие башни замка уходили в небо, терялись в грозных и нелюдимых тучах, освещаемых холодными всполохами. Фундамент дрожал. Пальцы выворачивало.

Не было смысла бежать. Он промокал едва ли не каждый день, и сегодня стоило сказать спасибо всем существующим Богам за то, что ливень накрыл замковый двор лишь к ночи, когда ему было дозволено подняться к себе и рухнуть в объятия мертвого сна, лишенного видений и вообще всяческих ощущений. Даже сейчас его единственной мыслью была надежда на то, что утром погода утихомирится. Видимо, надежда была бессмысленным самообманом, которым он тешил себя уже изрядно долго.

Он лишь бессильно выругался и отбросил потяжелевшие волосы, закрывающие обзор. Он привык к смирению, потому что Сила этого мира была куда более могущественной, чем то вообще можно было представить. Ему оставалось лишь собирать остатки воли в кулак и брести вперед, но не потому, что так хотелось, а потому, что существовала необходимость. С наступлением темноты узник потерянных духов обязан находиться у себя. С наступлением темноты из замкового подвала выбираются вещи пострашнее ливня и могильного холода древних стен.

Мужчина лет тридцати — очень высокий и прекрасно сложенный — пересекал двор, как призрак в густом тумане, сквозь плотную пелену неутихающего ливня был различим только нечеткий, но крупный черный силуэт, плавно двигающийся даже несмотря на нечеловеческую усталость. Да и не был он человеком. Разве что нелюдем с чудовищными способностями и страшными глазами, при взгляде в которые любой порядочный человек плевал через плечо и стучал по дереву, надеясь отвадить страшную беду. Нелюдь ненавидел свое призвание владеть Силой и распоряжаться ей, ведь именно Сила стала корнем всего зла, что происходило в его жизни. Без нее не обошлось и сейчас. Ибо нелюдем был Блэйк Реввенкрофт, Ифрит, овеянный дурной славой, чернота которой только нарастала, как снежный ком, пущенный с горы. Сначала отшельническое существование, потом бесчеловечность на Юге — те сожженные церквушки, а после и вовсе край — да где же это видано, чтобы мужчина отказался от женщин в пользу безродного мальчишки, которому тогда и двадцати не сравнялось? Словом, сплошной грех — страшно подумать…

Ну да и черт бы с ним. Кому какая разница теперь, когда он бесследно исчез одной теплой летней ночью? Когда закрыл за собой Переход и отгородил себя от жизни настоящего, материального мира? Может, о нем уже забыли. Похоронили, опустив в землю пустой гроб. Он не думал об этом. Сходил с ума первое время, метался, не находил себе места и глушил боль в нескончаемых тренировках, а потом время взяло свое, и тревоги покинули сердце. Блэйк потерял счет дням, запутался, сбился. Ему не снились сны — усталость сводила с ума. Воспоминания… Воспоминания оживляли боль, что распускалась кроваво-красной розой и шипами колола в самую душу, полосуя вдоль и поперек — на ленты.

Ступенька за ступенькой. Шаг за шагом. Двери, знакомые до боли, до тошноты, отвращения. Выводящий из себя скрип, приветствующий ржавым тонким голоском. Все те же каменные стены, голый пол и скудная мебель. Холод. Сырость. Досаждающий запах плесени. Все против человека жаркого пламени, которого угнетала эта влага. Все против Ифрита.

Чародей бросил равнодушный взгляд на комнатку, проплелся к окну, приваливаясь плечом к холодной стене. На серый пол лился слабый, едва живой свет двух лун, выглядывающих из-за чуть расступившихся тяжелых угольных туч, которые словно грузная скотина медленно плелись по небу. Вскоре исчез и он, погрузив помещение в кромешный мрак, в котором было трудно дышать. Единственное, на что нашел силы Блэйк — раздеться и упасть, согревая изнутри продрогшее тело. Изо дня в день. Снова и снова.

За окном шуршал ливень, слышались отдаленные раскаты грома и изредка вспыхивали слабеющие молнии, освещающие стену с подвешенными лаковыми ножнами да спинку кровати, на которой покоилась белая легкая ткань рубашки со скромной десяткой пуговиц. Чародей не влез бы в нее и при всем желании. Ловко сшитая материя принадлежала отнюдь не ему.

По обыкновению он не позволял себе прикасаться к ней ни при каких условиях. Даже спустя столько времени ему казалось, что она пахла грозой и ландышами, растущими в тени деревьев. Иллюзия аромата будоражила сознание, освежала память, оттенки ощущений, которые забывались. Иллюзия аромата была последней крупицей, напоминающей о том, кто он, откуда, и кто, возможно, еще ждет его, приняв якобы траур по якобы погибшему. Крупица былого висела на спинке жесткой кровати и звала притронуться хоть на мгновение.

И почему-то именно сегодня он не уснул сразу же, едва коснувшись головой свернутого плаща, а уперся взглядом в раскрытое окно, за которым шумели ледяные потоки воды и вспыхивали далекие молнии. И почему-то именно сегодня его рука дрогнула, потянувшись к легкой белой ткани, прошлась по ней пальцами, разглаживая складки батиста, с каким-то странным чувством сжала. Несмотря на принципы, он смотрел в окно, на сплошную стену дождя, прижимая ткань, словно та была последним шансом не сойти с ума и выбраться. Несмотря на потребности собственного организма, он не уснул сразу же, а немного позднее, потратив время на размышления и воспоминания, воспроизводя их снова и снова.

Стоило только закрыть глаза, вслушаться в звуки грозы и ощутить смешавшийся запах озона и той самой батистовой рубашки, как внутренности сжимались от осознания того, что он отрезан от мира и всего, что в нем находится. С волнением и подсознательными страхами сливалось тепло, идущее по всему телу до кончиков пальцев ног плавными волнами. Воспоминания нахлынули, картинка собралась из сотен осколков. Блэйк решительно был настроен бросить несчастную материю куда подальше, но не мог почему-то разжать пальцев.

Он так и уснул — в свете едва живых лунных лучей, под шум слабеющего ливня, вдыхая иллюзию аромата, который различил бы из тысяч подобных. И образ, медленно стирающийся из памяти, смутно стоял перед глазами.

***

Над Кантарой погибали летние ночные сумерки. Прохладный, сырой утренний воздух отрезвлял от головокружения, прояснял разум, но от этого становилось лишь паскуднее. Всю ночь моросил мелкий дождь, шрапнелью бил по крыше, навевая сонливость и спокойствие, чувство защищенности, однако нашептывай предания вечности он и неделю — чародей, не сомкнувший за эту ночь глаз, не уснул бы, отдавшись легким и безмятежным снам или более привычной ему маленькой смерти без ощущения собственного тела.

Парень спал крепко, хотя сегодня это явно не входило в его планы. Пристроившись под боком, опустив голову на плечо и повернувшись к груди, мирно спал, получая то самое чувство спокойствия и защищенности отнюдь не от дождевой мороси по крыше, глянцевой листве и окнам. Эта ночь его вымотала. Вымотала насмерть, до полного изнеможения, так, что тело отказывалось слушаться, и столь нежеланный сон цепко уволок за собой в незыблемые чертоги без надежды отпустить по крайней мере до полудня. И от созерцания безмятежного, спокойного юноши на душе становилось гадко. И от осознания того, что через несколько минут его придется разбудить, а потом и вовсе покинуть, бросить, ожившее сердце сжималось, густо обливалось кровью и тупая боль тянула грудь, словно незаживающая рана, уродующий шрам, который не затягивался.