Адепт (СИ), стр. 86

Мальчишки, который тихо, повернувшись во сне на бок, спал до самого вечера под присмотром нечеловеческих серебристых глаз восьмого чародея династии Кастор и адепта ныне покойной седьмой Сиггрид Саллиманн.

Чары отгоняли кошмары, воспоминания, вообще всяческие чувства. Просто погрузили в глубокий сон. Глубокий серый сон без видений.

Через не закрытое плотными шторами окно видно было, как с пасмурного вечернего неба медленно сыпался первый мелкий снежок, который таял, едва коснувшись черной земли. Блэйку подумалось, что если бы почву занесло хотя бы тоненьким слоем, было бы гораздо красивее. Следующая же мысль его отпугнула, хотя, как ему казалось, не должна была. Ведь стоило ему не успеть поймать мальчика, то на белоснежном первом снегу алели бы мириады кровавых брызг. И лежало бы бездыханное тело с разбитой головой и потускневшими грязно-болотными глазами… Тело, что смотрело бы на то пасмурное серое небо, с которого сыпался, бесконечно сыпался его восемнадцатый первый снегопад восемнадцатой старой осени, когда реки скованны тончайшим льдом…

Блэйк умел ждать. Да и что для него день со спящим адептом, когда за плечами сто семь прожитых лет? Ровным счетом ничего. Его не утомляло созерцание расслабленного лица, подрагивающих коротких ресниц, совсем чуть-чуть приоткрытых сухих губ. Не утомляло несколько часов подряд слушать тихое дыхание, нарушающее мертвую тишину замка.

Он не хотел будить его раньше времени, решил, что Аскель должен проспать ровно столько, сколько захочет. И даже когда на ветку, что была совсем рядом с окном, сел старый угольно-черный мудрый ворон, когда только раскрыл клюв, чародей поднес к тонким некрасивым губам кончик указательного пальца, и старик смолк. Взмахнул крыльями и улетел прочь.

В высокое пасмурное небо цвета состарившейся осени…

Видимо, о том, что он в комнате не один, Аскель сразу не догадался, попросту не почувствовал отрешенного холодного взгляда, погибшего много лет назад, и медленно, сжимая пальцами подлеченное, но ноющее запястье, поднялся в постели. И вздрогнул. Замер, затаив дыхание, осторожно поднял взгляд на того, кто сидел рядом с постелью, сложив холеные сильные руки на широкой груди. Поднял глаза на того, кого панически боялся.

— Болит? — спросил колдун, указав взглядом на правую руку.

— Нет, господин, — дрогнувшим голосом солгал адепт. Очень даже зря.

Ифрит пригладил аспидные пряди пятерней, едва заметно ухмыльнулся. Теперь посмотрел прямо в глаза, бесцеремонно сжигая изнутри ледяным пламенем, однако заговорил спокойно. Без лишней злости и грубости, паскудности, присущей его паскудной натуре.

— Ты, смею полагать, отчетливо помнишь тот день, когда переступил порог моего замка, — начал он. — И не менее отчетливо помнишь, во всяком случае должен помнить о том, что я требовал абсолютного подчинения с твоей стороны. Абсолютного и беспрекословного подчинения. Я не советовал скрывать от меня чего-то. Разумеется, ты можешь молчать о своем прошлом сколько душе угодно, это твои воспоминания, и лезть в них я не стану. Они принадлежат только тебе. Но лгать мне в лицо я тебе не позволю. Никому не позволял. Ты понимаешь, о чем идет речь?

Кивок.

— Ответы дают вслух, молодой человек.

— Да, господин.

— А теперь посмотри мне в глаза и ответь, юноша, болит ли твоя рука?

Аскель судорожно сглотнул, затаил дыхание, предварительно глотнув воздуха, и, повернувшись, встретившись с полуночным взглядом на такое короткое, но показавшееся безумно длительным, мгновение, выдал:

— Да.

Чародей удовлетворенно кивнул. Мальчишка отчаянно сжимал пальцами здоровой руки меховое покрывало.

— Будь добр, сними рубашку.

На едва не сорвавшийся вопрос «зачем», колдун напомнил еще раз, что требовал несколько дней назад абсолютного подчинения. Дрожащими пальцами адепт расстегивал неподдающиеся пуговички, едва дыша вытаскивал их из петелек и готов был разрыдаться. «Боги, что он делает?..» — но мысль была неосторожной. Слишком громкой, да такой, что Блэйк услышал ее без труда. Услышал, но не сказал ни слова. Лишь дождался, пока белоснежная рубашка, его перешитая рубашка, не легла на кровать. Поднялся. Опустился на краешек постели и прикосновением ледяной руки заставил Аскеля повернуться спиной.

— Дело не в запястье, а в плече, — все-таки объяснил он, — кажется, я слишком сильно тебя дернул. Сейчас пройдет.

Ледяная рука, накрывшая плечо, от чего-то стала теплой, даже вполне себе человеческой. Жар, струящийся до самых кончиков пальцев, был бы на самом деле приятен, если бы не животный страх перед ним — перед чародеем с угольно-черными волосами и мертвым взглядом. И сердцем, что, как наверняка знал мальчишка, было холодно, как камень, бездушно и сурово. Не способно и на тень чувств. В нем жила вечная зима. Белый хлад…

— И вот еще что, — глубокий, чуть с хрипотцой голос чародея, звучащий прямо за спиной, пугал еще больше. Это был уже и не страх. Паника и отчаяние. — С какого лешего тебе взбрело в голову сигануть с окна?

Молчание. Реввенкрофт знал, что этого следовало ожидать, и послушал то, что не лгало. Опустил ладонь на похолодевшую спину, и ощутил, как сумасшедше-часто бьется перепуганной птицей сердце. Кожа покрылась мурашками.

— Боюсь, я теперь единственный человек, которому ты нужен. Или со мной, или один. Зачем ты сделал это? Надоело жить в восемнадцать лет?

— Ради чего? У меня никого не осталось. Я и вам не нужен. Я даже… даже не чародей, никогда бы не стал им, — голос ломался. Руки тряслись. И даже холодные пальцы, по-человечески, по-доброму сжимающие его плечо, не успокаивали.

— В твоих жилах течет чародейская кровь.

— Они умерли из-за нее! Все до единого! Сгорели живьем!

— Успокойся, — спокойное, тихое. И рука, успокаивающе поглаживающая спину. Не без доли магии.

— Я… я не хочу жить. Это не жизнь…

Пасмурное небо цвета состарившейся осени становилось темнее и темнее, однако было тихо и безветренно. Как и тысячи раз, Наргсборг нежно окутывала тьма. Приближалась холодная ночь. Адепт подрагивал. Но слезам идти не позволил.

— Как бы там не вышло, Аскель, я не могу тебя бросить. Я твой наставник, обязан быть им потому, что так гласит бумажка на моем столе, подписанная моей же рукой. Потому, что меня воспитали держать свое слово. Ты не один. Ты и без того многого лишился.

Если бы кто-то смог вдруг оказаться в комнате на третьем этаже, в той, из окна которой открывался вид на погибшее небо той печальной старой осени, то наверняка увидел бы, как в мертвых глазах полуночного цвета едва-едва, впервые за много лет загорелся чуть живой огонек сочувствия. Сам Блэйк не понял бы этого. Если бы и понял — то стал бы с рукой на сердце отрицать: не мог его на мгновение вернуть к человеческой жизни, к человеческой эмоциональности, какой-то безродный мальчишка, что еще утром мечтал умереть. А оказавшийся в ведьмовской обители не усомнился бы в этом. Никто бы не усомнился.

— Если что-то будет тебя беспокоить, — сказал, выходя из комнаты, Блэйк, — не молчи. Не лги мне, не изворачивайся. Будь живым. Не теряй этого, как потерял когда-то я. Говорю тебе как наставник: не повторяй чужих ошибок. Отдыхай, Аскель, и даже не думай бросаться в окно. И, да, встань пораньше… Покажу тебе окрестности.

Дверь тихонько закрылась. Скрылся и чародей. Скрылся, почти сразу лег в постель, но лишь после полуночи перестал смотреть в потолок. А все потому, что он почувствовал себя виноватым.

Виноватым перед безродным мальчишкой восемнадцати лет, у которого никого не осталось, кроме него, Блэйка, незнакомого человека, от которого его отделяла бездонная пропасть.

Которого он и ненавидел, и боялся, и проклинал.

Уверен был в том, что это чувство пронесет по жизни, бережно сохраняя в молодом сердце.

А следующей состарившейся осенью, тогда, когда начался путь на Восток, путь в поисках человеческой жизни, тогда, когда лежал в комнатушке захудалой корчмы на пыльном тюфяке, всем телом прижимаясь к колдуну, понимал, как сильно ошибался. Тихонько усмехнулся воспоминаниям.