Притворщик (СИ), стр. 10

Нас сразу обкололи сильнейшей наркотой, тормозя регенерацию и сопротивляемость, потом раздели, сковали руки за спиной специальными наручниками, обхватывающими пространство от запястья до локтей и рассчитанными на нашу силу, затем облили ледяной водой и бросили в камеру, где температура не превышала одного градуса. Так мы провели шесть часов, подползли друг к другу, чтобы хоть как-то сохранить тепло, и когда дверь открылась, мы не смогли встать - настолько закоченели. До сих пор в памяти то мерзкое чувство беспомощности, когда вошедший в камеру офицер Имперцев, весь такой бравый, в новой форме с «башкой оскаленного волка» на плече, подошел и ударил меня кованым ботинком в живот.

Я скрючился на железном полу и понял, что это только начало ада, и мы не отделаемся легкой смертью. Можно избежать всего этого - остановить сердце и не мучиться, но в нас был заложен инстинкт выживания, и если в перспективе теплится хоть малейший шанс на спасение, джет будет драться до конца или до выполнения поставленной задачи.

Они избивали нас попеременно, заставляя смотреть на страдания другого. Я сжимал зубы и старался не кричать, а вот Милк не выдержал такого прессинга и через пару часов застонал. Эти суки поняли, что он слабее, чем я.

Происходящее нельзя даже назвать допросом - это просто пытки: парни веселились вовсю, делали ставки, кто из нас продержится дольше, спрашивали наши клички, номер подразделения. Молодой холеный офицер сидел на стуле и наблюдал за издевательствами с невозмутимым видом. Шестеро бугаев, все крепко сбитые, с литыми мышцами, метелили нас долго и со вкусом, они совершенно не уставали и наносили удары профессионально, не давая отключаться. Дальше следовал перерыв, действие препаратов в крови ослабевало, и мы могли затянуть самые страшные повреждения, чтобы не окочуриться, но передышка длилась недолго. Нам вновь вкалывали коктейль, и веселье продолжалось.

В тот конкретный момент я ненавидел их всех, всю их Империю и войну, в частности, и Федерацию до кучи. В тот миг пришло осознание, что я и такие, как я, всего лишь разумное оружие, и вся эта хрень о патриотизме, защите отечества и долге перед страной, которую нам втирали с момента рождения, не стоит и ломаного гроша. Мы не нужны никому, просто мясо. У этих в форме со знаком волка есть семья, мать, которая их родила, отец, который воспитывал, возможно, братья или сестры, цепочка предков, родословная, дом, куда можно вернуться.

Мы же не имели ничего, кроме нас самих. Я смотрел на Милка, в его глаза, полные боли, на его скользкое от крови тело и молчал. Я не сказал ни слова. И тогда офицер приказал сменить методы убеждения. Вся его команда нехорошо ухмыльнулась, и когда меня стали лапать за задницу, я понял, что будет дальше.

Никто даже не заикнулся о кодексе военнопленных, все эти законы создавались не для нас. Джеты не люди, так считали эти «Волки». Нас просто изнасиловали по очереди, так же, как били до этого. Степенно, не торопясь и подбадривая друг друга, заставляя смотреть на страдания своего товарища.

Как сейчас помню эту боль, страх и фактическую беспомощность. И от запаха было никуда не деться, меня вырвало на металлический пол, когда наблюдал, как Милка трахают сразу двое амбалов. Я видел его глаза в тот момент, они у него светлые, в отличие от моих. Я не мог заговорить, я мог только смотреть, не расцепляя взгляда, как эти ублюдки издеваются над ним. И когда он упал, хрипя, весь в крови и чужой сперме, заскулил, попытался свернуться в клубок, мне померещилось, что глаза офицера сверкнули по-волчьи.

Потом наступила моя очередь. Боль, мерзость и кровь по ногам, я просто пытался дышать и не отводил глаз от Милка, а он смотрел и плакал. Дорожки слез текли по чумазому лицу, избитые губы шептали: «Братишка, держись, держись». Наши мучители смеялись.

А потом офицер решил, что раз я крупнее, то со мной можно поразвлечься подольше. Я видел в его глазах лишь веселье и предвкушение. Меня снова пустили по кругу, иногда я отключался, меня приводили в чувства, окатив из шланга ледяной водой. Я лежал трясущийся и беспомощный с закованными за спиной руками, и сам офицер приобщился к экзекуции. Я тогда почти овощем был: отупел от боли и издевательств и мог лишь мычать и слабо дергаться, сознание соскальзывало. Вот только боль снова прояснила разум: офицер всадил лезвие в бедро, перерезая артерию, пока трахал, а потом, кончая, проорал Милку, что если он не начнет говорить, то я сдохну прямо сейчас от потери крови. Так бы и случилось, регенерация слишком ослабла из-за препарата в крови.

Милк заговорил. Смотрел мне в глаза и, захлебываясь слезами, рассказывал все, что знал, а знал он немного. Офицер остался доволен, создавалось впечатление, что им не столько необходима информация, сколько доказательство самого факта, что джета можно расколоть. Обычно мы умирали, не вымолвив ни слова.

Меня перевязали и оставили в покое. Офицер, уходя, погладил Милка по голове, приговаривая, какой он хороший мальчик и все сделал правильно. После их ухода братишка подполз ко мне, прижался и все шептал: «Прости, прости, прости, прости, Шугар, я не мог дать тебе умереть, брат». И я простил, в тот же миг, стиснул его руку и тихо отвечал:

- Ты ни в чем не виноват. - И это правда. Не его вина, что он не выдержал, что он слишком эмоциональный и ранимый для джета, что он слишком привязался ко мне.

Мы лежали, прижавшись друг к другу, израненные, почти замученные. Он дрожал, а я гладил его по голове и думал, что нас скоро убьют.

Нам дали поспать часа два, потом снова пришел знакомый офицер, и меня забрали на допрос, а Милка вырубили - он попытался кинуться на охрану.

Теперь им известно, что я старше по званию, соответственно, знаю больше, напарник перестал их интересовать, и они возьмутся за меня.

К дальнейшему я был готов, точнее, думал, что готов. Меня приковали к креслу, вкололи «сыворотку правды» и начали допрашивать, потом поняли, что препарат не действует, сменили лекарство, и все началось по новой. Я ответил на все, уже пребывая на грани смерти, сердце останавливалось, рассудок мутился. В камеру вернули в бессознательном состоянии и без наручников, именно это сыграло свою роль. Милк грел меня и шептал на ухо, просил не умирать, и я не посмел ослушаться, когда стал чуток соображать, то смог освободить парня от наручников, и он принялся взламывать замок на двери.

В это время начался космический бой с флотом Федерации, крейсер «Волков» подбили, и они все эвакуировались на шлюпках. Про нас забыли, думали, наверное, что мы погибнем, но Милк смог открыть дверь камеры и дотащить меня до грузового отсека, где мы забрались в ремонтный бот, предназначенный для устранения повреждений на обшивке. Воздуха на нем хватило на шесть часов; двигатели были маломощные, и передатчик ни к черту. Мы продрейфовали в космосе восемь с половиной часов, не умерли только потому, что погрузились в искусственный сон, а нас нашли по маяку, который Милк запрограммировал на сигналы СОС. Повезло, что корабль наших сил пролетал достаточно близко от бота и сумел засечь сигнал.

Потом больница, отчет командованию и отправка на передовую. Милк увязался со мной и с тех пор почти не разговаривал и отвечал только, когда спрашивали. За те несколько дней, проведенные в плену, он повзрослел на целую жизнь, как ни странно это звучит. Я не отталкивал его, может, чувствовал себя виноватым, не знаю. Но в одном из боев, когда мы шли в наступление, он прикрыл меня от взрыва, получил обширные ранения, еле дотянул до госпиталя, и его погрузили в анабиоз. А позже и меня ранили.

Вот так вот. Мы числились вместе по документам, поэтому мне не составило труда найти его, и теперь он лежит тут уже четвертый год, мой маленький братец, который ничего не видел, кроме войны, крови и боли. Я так хочу показать ему, что жизнь гораздо многогранней и ярче, чем кто-либо из нас мог представить, и не теряю надежды на лучшее.

Время летит быстро, мне пора тоже сходить к врачу.

Доктор в очередной раз сканирует организм и констатирует, что я здоров, и что он не может найти никакой патологии, которая мешала бы мне вести нормальную полноценную жизнь. Все дело в голове, говорит он, проблема в психике, и в очередной раз советует мне хорошего психиатра, а я в очередной раз отказываюсь. Не представляю, как смогу рассказать человеку о том, что творилось на войне и в плену.