Архивы Поребирной Палаты, стр. 41

непреодолимо разделен.

То во мне, что в Пустошь ушло ради Чиллы, оказалось нигде, потому что ничего не видело, не слышало, не ощущало и было

наполнено старым миром. А то, что было во мне старым миром, было тоже нигде, потому на самом деле я был уже в Пустоши. И

меня разорвало мое разделенье.

77

Сокрушило это мой дух, ибо время мое разделилось на два

пребыванья нигде.

Я не мог ни в одном из времен получить себе выбор. Потому

что, если бы я отказался от Пустоши, то оказался бы в старом

мире, из которого Чилла гнала меня в Пустошь искать к ней

дорогу.

Так я оказался нигде.

Я попробовал, было, звать самого себя – но было внутри меня

все неразличимо так же, как и снаружи меня! Как будто Пустошь

вошла в меня и опустошила…

Но потом я не согласился на этом, и помирил разделение свое

тем, что сумел отыскать в себе то, что со мною везде обретало – во

всех тех безвременьях, куда провалился я, было, себя утерявши! Я

сыскал в себе то, что меня съединило из разных частей!

Оно было общим для всех осколков Болонда, и это было –

боль! Потому что по боли своей я себя узнавал на ухабах пустого

скитания в любой из отпавших частей, потому что по боли своей я

себя находил и по боли своей отличал в пустоте пустоты

наступившей все отпавшие части себя…

Ибо, если одна есть великая боль у всех разделенных частей –

то, как же можно считать это всё разделенным?!

И когда съединился я в боли своей, то обрел я и время своё –

время Болонда!

И когда съединился я с болью своею, то обрел я великую силу

сознанья! Стало резко, вдруг, в мыслях моих, когда боль ухватил я

себе в обретение времени!

Стал я, вдруг, снова видеть глазами, и заслышали уши опять

мои звуки от чуждой округи, восприяла щека ветерка полуденного

жар, и подошвы мои ощутили, неведомый ранее, камень дорог.

А дороги меня направляли уклонами к водным преградам.

Много раз погружался я в волны каверзных рек и нырял поперек

их студеных течений. С каждым новым таким погруженьем всё

редела во мне вата сознанья, а в конце стали мысли мои сильно

ясны, стали мысли мои досконально чисты. Стало резко отчетливо

в мыслях моих и шел я прямым путем на укос Изголовий

Небесных.

Но услышал от бархата женского голос с насмешкой: «Ох, дурачок, еще не знаешь ты, как может быть резко в мыслях

твоих… Оглянись! У каждого из них тоже было своё собственное

время».

Оглянувшись, как сказано было мне, я пришел в шаткое

состояние духа, потому что узрел нечто страшное. Узрел, что стою

на границе пустынного камня, за которым начинались пески, а в

тех песках громоздились всякие глыбы странного глянца, которые,

78

когда приглядеться, получалось, что каждая из них прежде была

человеком.

И видно было, что здесь, на границе камня и песка, каждый

человек когда-то мучительно превратился в каждый камень, что

виден вокруг.

И услышал от бархата женского голос с насмешкой:

«Вот, смотри, это те, кто в Пустошь пришли, как и ты. И у

каждого было время своё. Ты, видишь ли, женщину в камне, которая руки простерла к тебе? Это бросала она своего ребенка

назад из песков, чтоб остался тот жить,