Я не верю в анархию. Сборник материалов, стр. 18

С.: Подожди, мы о твоих творческих планах хотели…

Е.: А! Да. Так вот. Пока я верил, что-то, что я делаю, свернёт на фиг весь этот миропорядок, – я и пел, и писал, и выступал. А теперь вышла ситуация из-под контроля. Проехали! ВИЖУ я, что никому это на хуй не нужно. Теперь во всяком случае. Это как развлечение стало для них для всех. Этакий цирк. А развлекать кого бы то ни было я вот чё-то не хочу. Вот не возникает у меня почему-то этого весомого желания. Пусть этим Пригов и Ко занимаются. И Мамонов. Бердяев, судя по всему, прав оказался – действительно, настал катакомбный период для носителей, хранителей культуры. Всё превратилось в слизь и грязь. Стало быть, надо уходить отселе пока не поздно – незачем свои святыни на всеобщее осмеяние выставлять. Хотел я, по правде сказать, записать напоследок альбом… о любви. Давно хотел. И хотел я назвать его «Сто лет одиночества». Это очень красиво и здорово. В этом очень много любви – «Сто лет одиночества».

С.: А ты не боишься цитировать Маркеса? Ведь это же он сочинил. А не ты.

Е.: Да какая разница – кто сочинил! Я уверен, что это и не Маркес сочинил. Всё это и до него было. Вообще – ВСЁ ВСЕГДА БЫЛО И БУДЕТ – это ЗНАНИЕ. Оно кругом. Вот – в деревне за окошком. В коте моем, который на матрасике спит. Знание не принадлежит никому лично. Так же как и мои песни в высшем смысле не принадлежат лично мне. Или наоборот – Знание принадлежит всем. Мне вот постоянно кажется, когда я встречаю что-нибудь НАСТОЯЩЕЕ, – что это – я. Я впервые когда Doors услышал… или Love… или песню «Непрерывный суицид» – первое, что во мне возникло, это фраза: «Это я пою». То же самое могу сказать и о фильмах Тарковского, и о Хлебникове, и о Достоевском, и о Вадиме Сидуре… могу до ночи перечислять. А что касаемо цитирования… это очень здорово – взять и привнести что-то неожиданное и новое, красивое – в то, что уже… Это как взять и достать с чердака старую игрушку, сдуть с неё пыль, подмигнуть, оживить – и да будет Праздник! Понимаешь?

С.: И что же это за альбом бы был… или всё-таки будет?

Е.: Не знаю, наверное, не будет. Это никому, кроме меня самого, не нужно. Я это не из каприза говорю. Это факт. А я не могу и не хочу делать то, во что не верю. Это должно быть подарком, каждая твоя песня, каждое твоё слово. А если это никому не нужно – всепоглощающе, до смерти – и ты знаешь это – если к этому твоему подарку отношение, как в поучительнейшем сочинении – «Мартышка и очки» – стоит ли его создавать?

С.: Наверное, стоит.

Е.: Видимо, да. Но это нужно понять. Это нужно прожить. Раньше я сочинял и пел для близких, тех, кто меня окружал, – пел для них по большому счёту – для Янки там, Зеленского, Фирика… и для потенциальных, невидимых братьев, сынов и отцов. А чем дальше живёшь, тем меньше иллюзий остаётся – ныне каждый, как оказалось, сам в себе в самом хреновом смысле. Времечко такое. Дух умер. Надо ждать.

С.: И сколько, по-твоему, ждать?

Е.: Лет двести.

С.: Вот ты говоришь – дух умер…

Е.: Умер, для них для всех. Покинул. Такого, я уверен, не было никогда. У меня недавно как будто что-то открылось внутри. Я понял. Это – пиздец. Тут бесполезно словеса говорить, руками махать… Это ведь не только в нашей стране. Это везде так. Нас это в последнюю очередь коснулось из всей цивилизации. Зато у нас это быстро произошло и раскидисто. По-русски.

С.: Так что, по-твоему, сейчас даже творчество смысла не имеет?

Е.: Мне кажется, уже нет. Не имеет. Вот то, что я говорю, ты поверь, я не от ума говорю. Я это чувствую. Как факт, существующий явственно и наглядно. Для меня. Поэтому спорить и аргументировать я не буду, ты только не обижайся. Может быть, это от того, что во мне что-то важное сломалось. У меня был даже стих такой: «Когда я умер, не было никого, кто бы это опроверг». Может быть, это самое главное, что я создал, – этот стих. А насчёт творчества… вот Сергеич однажды (году этак в 85-м) высказал такое соображение – что, мол, рок-н-ролл надо запретить под страхом уничтожения на месте. Что если берёшься сочинить или спеть песню – должен будешь убитым быть. И вот ежели кто и решится в таком случае петь – то это будет НАСТОЯЩЕЕ. Я, помню, тогда долго с Сергеичем ругался. А сейчас – так он как бы и прав. То, что вокруг сейчас деется, – это же и словами не расскажешь! У Ницше в «Заратустре» фраза была о том, что наступит время, когда и понятие ДУХ означать будет грязь. Вот оно и наступило, всем на радость и утешение. Мне тут делать нечего. Здесь ещё долго будет потеха продолжаться, пока всё это не ПИЗДАНЕТСЯ самым жестоким образом. И вот тогда, может быть, наступит эра протрезвления… «время собирать». Мне, однако, ещё посчастливилось… я везучий человек – я всё умудрялся делать вовремя. Я застал советский «вудсток» – последний, наверное, отчаянный, чудесный всплеск детской, чистой, живой радости – в годах 84–88 – и сам этому, надеюсь, в какой-то мере посодействовал. Я застал праздник, я был на него приглашён. Такого больше не будет.

С.: А вот у Башлачёва есть строка про то, что «появится новый мальчик за меня-гада воевать».

Е.: Вот не появится. За меня-гада воевать, во всяком случае, никто не будет. Да и за Сашку, судя по всему, уже и сейчас некому. Уже и продали, и закопали – как и Высоцкого, и Битлз, и всё остальное.

С.: Почему закопали? Я видел недавно, как в нашем «Торговом центре» совсем молодые ребята (в телогрейках) покупали Сашкины пластинки. Значит – слушают.

Е.: Да я не об этом. Понимаешь, я так считаю – если ты УСЛЫШАЛ то, что там внутри, если ты ПОНЯЛ, по-настоящему ПОНЯЛ, – то ты должен СВЯТЫМ стать, на меньшее права не имеешь! Это – ЧУДО должно быть! Каждая настоящая песня – это ЧУДО. А если оно не происходит с тобою – то ты ничего не слышишь. Любое творчество – творчество от сердца – это ЧУДО. А если его НЕМА – то и цена всему – кусок говна, тогда и «земля – прах, и солнце – медная посудина», как справедливо заметил писатель Розанов. А то, что пластинки Башлачёвские покупают, – так это, на мой взгляд, факт не то что печальный, но и трагический. Гностики, наверно, правы были – знание должно принадлежать посвящённым. По крайней мере – в тех условиях, кои мы имеем в течение последних тысяч лет. Вот что я искренне имею сообщить тебе по этому поводу.

С.: Я вот слушаю тебя и представляю – о какой любви ты бы напел!

Е.: Да ты, наверно, кое-что уже слышал… из этого… «цикла». Вот – про Христа, «Евангелие» называется.

С.: Это где «задуши послушными руками своего непослушного Христа»?

Е.: Да.

С.: Ну и любовь у тебя, однако. Страшноватая любовь, прямо говоря…

Е.: Страшноватая? Наверно, да. Любовь, по-моему, вообще – вещь весьма страшноватая. В обычном понимании. Всё настоящее – вообще страшновато. Для правильного индивидуума. А вообще-то, ты знаешь, мне все говорят – у тебя, мол, одно чернуха, мракобесие, депрессняк… Это ещё раз говорит о том, что ни хрена никто не петрит! Я вот совершенно трезво и искренне сейчас говорю – все мои песни (или почти все) – именно о ЛЮБВИ, СВЕТЕ И РАДОСТИ. То есть о том, КАКОВО – когда этого нет! Или КАКОВО это – когда оно в тебе рождается, или, что вернее, когда умирает. Когда ты один на один со всей дрянью, которая в тебе гниёт и которая тебя снаружи затопляет. Когда ты – не тот, каким ДОЛЖОН быть!

С.: А когда ты тот, каким ДОЛЖОН быть – есть такие песни?

Е.: Когда ты НАСТОЯЩИЙ (снова это слово), как мне кажется, творчество излишне. Творчество – это как бы акт очищения, путь домой, через страдание, через расхлёбывание всей этой чудовищной грязи, всей этой патологии. Через это преодоление возникает… ПРОРЫВ. Как озарение. Как осознание. Как УТВЕРЖДЕНИЕ, что ли. А когда ты достигаешь – там уже нет слов. Там вообще ничего этого нет. Надо сказать, что вообще все слова – говно. Скуден язык. Нищ. «Жалок, наг и убог». Всё это создано – все слова, понятия, системы – сам язык – для болтовни, для игры в бисер в лучшем случае. Если и не создано, то работает именно ради этого повсеместно. Слова недостойны НАСТОЯЩЕГО языка. Через них можно задать как бы вектор, образ, указочку. Но ведь всё это… не самодостаточно. Всё это – костыли. Дырочки. Верёвочки. Я всегда испытывал крайнее неудобство, когда пытался посредством речи выразить что-либо. Вот возникает мысль, даже не мысль, а образ некий… даже и не образ, а что-то лёгкое, ясное, и при этом бесконечно многозначное – и как это выразить, какими томами, энциклопедиями, собраниями сочинений!.. У меня просто руки опускаются. И получается, что всё, что я тут излагаю, – косноязычие и ПИЗДЁЖ, не более того, ибо не могу я самое простейшее, самое элементарнейшее чувство выразить кроме как «указками» – фанерными или там… малахитовыми, неважно. Футуристы, как мне кажется, это очень хорошо понимали. Особенно такие, как Алексей Кручёных.