Мэвр (СИ), стр. 74

Понемногу Реза начинает понимать, хотя как раз то, как устроен Кодо, как он «расцветает» для него по-прежнему загадка. Он всё хочет расспросить Онея о том, как микнетавы общаются, потому что постоянно чувствует какое-то назойливое мельтешение в уголках глаз, что-то вроде фантомов, которые исчезают, стоит попытаться сконцентрироваться на них. Ещё что-то постоянно давит на затылок.

Микнетавы умеют воздействовать на мозг, но как, Реза не знает, и это заставляет его нервничать.

— Вы умеете читать мысли? — спрашивает он после долгой паузы.

— Ты о хасса-абаб?

— Наверное… я не знаю. Ваш язык, то, что мне доводилось слышать, не похож на тот, на котором мы говорим сейчас.

— Ты прав, человек.

— И я постоянно чувствую что-то… как будто давит вот сюда. — Реза поднимает руку и стучит по затылку стеклянного купола. Оней улыбается, оголив ряд желтоватых зубов с четырьмя острыми, как у Хэша, клыками.

— Ты всё говоришь верно, человек. Но боюсь, не мне рассказывать о хасса-абаб. Изредка в роду появляются кэтли: они не чувствуют хасса-абаб и не могут им пользоваться. Участь их печальна.

— Но ты…

— Я — исключение. Но такие как я служат лишним подтверждением истины.

Оней говорит спокойно, без всяких интонаций. Он как камень, холодный и твёрдый по своей природе, а не в силу сложившихся обстоятельств, и мир вокруг воспринимает в чистейшей форме — осуществлённого и зримого факта, которому нечего противопоставить. Сомневался ли он когда-нибудь в том, что у вещественности нет отправителя, и вся она — лишь отражение его сознания, запертого в невидимой клетке, границей которого служит тело и шесть несовершенных чувств?

Резе кажется, что он затронул очень личную тему, нечто, что Оней привык скрывать.

«Почему он доверился мне?» — думает ибтахин.

— Готово, — произносит Оней. Реза оборачивается.

Тело Нахага преобразилось. Микнетавы накрыли обезображенное лицо чистой белой тканью, похожей на шёлк, кожу покрыли особым составом из растений и слюны кизеримов. Спутник Онея замер в изголовье, склонив голову и закрыв глаза.

— Мы называем это хоно, — говорит Оней. — Мы свяжем душу и тело твоего соратника с Мирозданием, милостью Ку’Луан.

Реза нервно кивает. Обряды погребения в Хаоламе, символично, проделывают тоже самое — вписывают ушедшую душу в Книгу Элоима. Считается, что таким образом она будет прочитана и сможет возродиться, если на то будет воля Чтеца.

Звук, который издают микнетавы, напоминает низкое гудение поющих чаш в храмах Восточной Великой империи. Однажды Резе доводилось его слышать, но тогда оно показался ему слишком сухим и гулким. Голос микнетавов в разы глубже.

Через несколько секунд ибтахин погружается в подобие транса. Он смотрит на тело Нахага, и ему кажется, что он видит десяток тонких белых лучей, что опутывают руки, ноги и грудь умершего. Они будто проникают внутрь, сливаются с кожей, становятся неотъемлемой частью Нахага. Реза чувствует, как по щекам текут слёзы, но внутри него воцаряется спокойствие, которого он не испытывал никогда в жизни. Тревоги мира растворяются в низком пении. Гимн, посвящённый мудрости Ку’Луан и неизбывности мироздания, обращается потоком. Он проходит через Нахага и уходит в землю, а спустя мгновение сквозь кожу тцоланима пробиваются первые ростки.

Оно вырастает в считанные минуты. Могучее дерево с необычно перекрученным стволом мягко погружает мощные корни в землю, скрывая под собой Нахага. Ветви расходятся в стороны, набухают почки, начинает шелестеть листва.

Микнетавы открывают глаза, и Реза приходит в себя.

— Асадаги, — произносит Оней, и даже не зная языка микнетавов, ибтахин понимает, что они поражены.

— Ч… что случилось, — спрашивает он.

— Таких растений нет в Тэбон Нуо, — отвечает Оней, касаясь ствола. — Ку’Луан, в милости своей, дала начало новому роду. Такого достойны только истинные асадаги.

— Стражи, — неожиданно переводит доселе молчавший спутник Онея, кланяется Резе и уходит к дороге, нести первую вахту.

Ибтахин поднимает руку и пытается вытереть лицо, но натыкается на шлем. Непрошенная улыбка осторожно касается его губ.

>>>

Буньяр Мелоним стоит на краю каменного мола и вдыхает холодный, пахнущий солью и подгнившими водорослями воздух. Запах кажется слишком плотным, телесным, отдельным живым существом, которое безропотно делится собой со всеми, кто умеет дышать. Мандсэм закрывает глаза и качается с пятки на носок. Голову заполняют фигуры и, открыв глаза, инженер ловит убегающий вправо и вверх мир за хвост и возвращает его на место.

— Всё хорошо?! — резко спрашивает ибтахин, стоящий рядом. Он охраняет заместителя директора, но боится помешать эксцентричному гению. Даже этот окрик, вышедший преувеличено эмоциональным, заставляет солдата чуть прищуриться, ожидая резкого ответа. Но Буньяр качает головой и широко улыбается.

— Всё прекрасно, — говорит он. Ибтахин, подавив желание поинтересоваться, что же так радует инженера, ведь впереди Хагвул ждёт тяжёлое испытание, кивает в ответ на замечание и вновь замирает в обманчивой неподвижности. Мандсэм ещё несколько минут изучает пейзаж, отдавшись на волю ветру, бросающему в лицо горсти голосов людей внизу.

Ещё неделю назад Буньяра оглушил бы непрекращающийся гомон, который царствует в Портах. Пассажирская часть постоянно шумит от обилия людей, как, впрочем, и грузовая, вот только крепкого словца во второй больше, и разбавляется оно лязгом, треском и грохотом. Ящики падают, тюки развязываются. По несколько раз в день таможенный Патруль выявляет контрабандистов: умные предлагают чудовищные деньги, глупые — пытаются бежать. Иногда первым везёт и запрещённое к ввозу становится всего лишь жертвой в сложной экономической войне, где система сдержек и противовесов находится в руках неумехи-жонглёра. Вторые же отправляются в тюрьму, притом — надолго. Патрульные не любят бегать.

Жизнь, испуганная жадно оскалившейся, грохочущей войной, затаилась. По крайней мере в Портах, потому что Кричащий остров продолжает оправдывать своё название. Только теперь там не торгуют, а муштруют.

Людей всё равно много. Большая часть работников, раньше освобождавшая длинные настилы от ящиков и мешков, теперь старательно заваливает их всяким хламом. Огромная баррикада делает невозможным не то что выгрузку войска, но даже сколько-нибудь осознанную швартовку. Дно бухты, в особенности около причалов, уже ощетинилось кривыми зубьями металла и дерева, работа кипит.

Но Буньяр прибыл в Порты совсем по другому поручению.

— Мар Мелоним, вы готовы?! — рявкает знакомый голос из крошечного динамика. Устройство, закреплённое на поясе инженера, представляет собой коробочку из металла с одним единственным проводом, который, поднимаясь вверх, раздваивается на два. Один уходит к крошечному динамику, закреплённому на ухе, другой — к прочному футляру с каплей лимфы.

— Пять минут, — отвечает Буньяр, и прежде, чем голос временного начальника ибтахинов возникает в его ухе снова, снимает динамик и сжимает его в кулаке. Ему нравится наверху. В отличие от фюрестеров, у него есть возможность покидать подземный комплекс, но только в сопровождении ибтахинов. Обычно наружность не тянула его к себе. Иногда Буньяр признавался себе, что боится мира и людей за порогом СЛИМа, иногда оправдывался тем, что занят очередным срочным проектом.

Он думал, что вынужденная командировка в Порты будет тяжёлым испытанием, но, похоже, что-то в нём изменилось.

Закрыв глаза, Буньяр возносит короткую молитву Элоиму и смотрит на бухту совсем другим взглядом.

«Общая протяжённость — около восьми с половиной километров, но нам и не нужно закрывать её целиком. Достаточно заминировать небольшую часть внутри, у причалов. Большой градус: семьдесят пять, восемьдесят…» — примеривается мандсэм, не замечая происходящего вокруг, в частности, массивной фигуры начальника ибтахинов, который быстро идёт в его направлении, краснолицый и разъярённый.