Вечный, или Дорога в Кейсарию (СИ), стр. 57

Что же, это был не самый худший способ дарить Бадхену новые души, думал я, закрывая лэптоп, чтобы официант мог поставить на стол блюдо с моим заказом. Шаари нашел самый порядочный способ убивать людей — с их полного и добровольного согласия. Мировой порядок он этим вряд ли расшатывал — Бадхену понадобится куда больше, чем какая-то мышиная возня с душами — что бы там не вякали Женя и Наама.

Я часто вспоминал тот безумный год, что провел бок о бок с четырьмя демиургами.

Вспоминал и внутренне поражался — себе, в первую очередь, что терпеливо уживался с ними: спал с Финкельштейном, который несмотря на свою брутальную внешность оказался порядочной тряпкой, покорно участвовал в морокоциде, верил в херню про аномалии и конец света… с дистанции в пару лет все казалось одним большим розыгрышем, очередной шуткой Бадхена. Но ведь он был так искренен, когда беспокоился о судьбе мироздания… или нет? Была ли вообще правда в их словах, или все являлось игрой скучающих творцов, пощекотать нервы себе и одному наивному Адаму Эвигеру?

Я вспоминал, как Бадхен — нет, тогда еще Костик — менялся перед моими глазами. Простодушный гопник стал непредсказуемым невротиком, а тот, в свою очередь — божеством с отвратительным характером. Я вспомнил, как он некогда умолял меня об объятиях, и подумал — не было ли это мольбой о помощи от умирающего «Костика»? Впрочем, вряд ли моя помощь что-то изменила бы в данном случае. Личность «Костика» давно уже канула в Лету, а от божественных метаний и страданий не осталось и следа. Бадхен, которого я видел в последний раз на море, был космически далек от подобных страстей.

Несмотря на то, что я изредка почитывал новости про Израиль, происходящее там меня мало касалось — большую часть финансов я давно перевел в международные фонды, оставив в стране на всякий случай один банковский счет — двадцать с лишним лет назад это сильно облегчило мне жизнь.

Жизнь в Праге была размеренной и спокойной, даже скучной, но после последнего года в Израиле это было как раз то, что я желал больше всего — тишины и покоя. Днем я сидел целыми днями дома, а вечером гулял по Старому месту, и мне не надоедало — наоборот.

Как-то майским вечером я вышел на улицу, но вместо обычного маршрута — до площади часов и обратно, решил прогуляться по еврейскому кварталу.

На улице было тихо и безлюдно, несмотря на особо теплую для этого времени года погоду. Я неторопливо шагал по брусчатке, по давней привычке вылавливая взглядом туристов-израильтян, как вдруг краем глаза уловил что-то очень знакомое. Точнее, знакомого.

Сердце ухнуло куда-то в желудок — потому что почти точно это был Бадхен. Я уже почти три года не чувствовал страха, отвыкнув от холодка в животе и неприятно быстрого сердцебиения где-то в районе горла, и теперь все старые симптомы легкой паники возвращались при одной только мысли о том, что Бадхен находится на территории той же страны, что и я.

Но фигура, которую уловил мой взгляд, исчезла. А вот тянущее чувство в груди осталось. Я не знал, как можно одновременно чувствовать страх перед кем-то и тоску по нему — но именно это происходило со мной в тот момент.

Я тихо выругался про себя. Играя с моей свободой воли, Бадхен не позаботился убрать полностью все последствия «невинной забавы», и теперь я, судя по всему, был обречен до конца своих дней ощущать отголоски той бури, которую пробудила во мне его шутка. Я внезапно осознал, что всерьез раздумываю о возвращении в Израиль — чтобы еще раз взглянуть на него и разобраться с чувствами. И в то же время, меня трясло от страха.

 — Ты меня до дурки так доведешь, Бадхен — пробормотал я, и решительно повернул назад — к дому.

Прошел пару кварталов, когда уже совсем стемнело.

Возле Староновой синагоги я остановился. На улице не было ни души, круглые уличные фонари освещали светлые стены синагоги, над которыми нависала огромная треугольная крыша. Я вспомнил, как поднимался на ее чердак в поисках ответов на вопросы, и как горько было не найти там ничего.

А что же теперь, подумалось мне. Целый год я провел среди тех, кто творил вселенную. Почему ни разу за все время мне не пришло в голову задать им все те вопросы, которые копились в моем разуме веками?

Тихий звук отвлек меня от невеселых мыслей. Я замер и прислушался.

Сначала показалось, что где-то вдалеке едва слышно капает вода — размеренные капли через одинаковые интервалы в пару секунд.

Потом звук стал немного громче, и я понял, что это.

Звук шагов. Медленных, размеренных приближающихся шагов.

Я сглотнул.

Мог ли это быть околоточный сторож, ежели таковой все еще здесь имелся? Либо какой-то запоздалый прохожий… очень медлительный прохожий.

Я медленно пошел навстречу звуку. Здравый смысл умолял не делать глупостей и убираться подобру-поздорову, но мне надо было знать.

Еще пара шагов, и я достиг угла синагоги. Заглянул за него, и увидел то, что мечтал увидеть на протяжении веков.

Невысокий, едва лишь метра два с половиной-три, из серо-бурой глины. Он шел мимо меня, и если я вел бы себя достаточно тихо, прошел бы, не заметив.

Бесформенные руки двигались мерно, слегка покачиваясь вдоль тела. Глаза-щелки были лишь двумя дырками в глиняном черепе, и между ними — углубление, в котором, верно, и был вложен пергамент с нужной формулой.

Внезапно он остановился. Голова начала медленно поворачиваться…

Поворачиваться в мою сторону.

Ждать я не стал — и махнул бегом так быстро, как только мог, всей душой моля, чтобы «проклятье» Бадхена помогло спасти меня от глиняного истукана.

Мне повезло — или же я просто не представлял собой угрозы нынешним обитателям квартала. Голем не гнался за мной, даже, наверное, не собирался.

К дому я подошел уже обычным шагом, что было сил кляня про себя учеников Магараля, которые, получив от меня тогда, три сотни лет назад, огромное пожертвование в синагогу, показали пустой пыльный чердак, и, должно быть, тихо смеялись в бороды, пока я заглядывал во все темные углы, пытаясь найти хоть какие-то остатки глиняной фигуры.

Смешно, подумал я уже лежа в постели. Голем всегда олицетворял для меня доказательство существования божественного начала. Казалось, что увидев его, я получу бесспорное подтверждение божественной сущности, и на том успокоюсь, тогда как существование Бадхена этим доказательством не являлось никоим разом, тем более после его слов, что вместо божественной искры в сердце мироздания изначально была лишь пустота.

Но голема я сегодня увидел — а уверенности не появилось.

А ещё стало казаться, что Бадхен решил снова взяться за меня.

Весна закончилась, и как-то в дождливый июньский день в мою жизнь вновь вошел Финкельштейн- без предварительного звонка и приглашения, принеся с собой отчетливое ощущение дежавю.

Очень хотелось захлопнуть перед его сумрачным лицом дверь, но я сдержался. Он прошел мимо меня, слегка толкнув плечом.

 — Что нового? — спросил я, глядя, как он без спроса садится на мой диван и оглядывается по сторонам. Он хмуро взглянул на меня.

 — Нового немало, Эвигер. Иначе, как понимаешь, вряд ли бы я прилетел сюда после нашего последнего разговора.

 — Ну так рассказывай, не томи.  — Неделю назад Бадхен встретился с Шаари.  — Правда? Мы же установили, что морок для него невидим и неуязвим…  — Полная лажа про невидимость — перебил меня Женя — и, как оказалось, про неуязвимость тоже.  — Ну так он жив, мертв?  — Жив… пока, и только потому, что кроме него, никто не может совершать полный ритуал отправления души Бадхену. Я помотал головой.  — Знаешь что, Жек? Расскажи-ка по порядку, потому что я ничего не понял.

— Если по порядку… ты ведь знаешь, что храм выстроен на месте Древа? Не возле него, а прямо там же, только в нашем измерении. Теперь, чтобы подойти к Древу, Бадхену пришлось бы заходить непосредственно в храм.

 — Ну и что?  — Ему это не понравилось, и он отправился к своему жрецу, дабы высказать свое недовольство.  — «Жрец» от слова «жрать подано» — пробормотал я. Женя усмехнулся и продолжил:  — Он помчался в резиденцию премьера и меня за собой потащил. Никакой защиты от демиургов там, разумеется, не было. Мы просто прошли через ворота.  — И как прошла встреча высоких персон?  — Паршиво — вздохнул он — Бадхен был в своей обычной одежде, выпивший и с сигаретой в зубах.