Полонез Огинского (СИ), стр. 15

На утро Долин был возмутительно бодр и свеж, а Гришку не покидало ощущение, что он сам, наоборот, всю ночь пил-гулял и черт знает чем занимался. Похоже, аналогичные подозрения шевельнулись и в голове Танюшки, когда они встретились в десять около входа в гостиницу. Устраивать сцен жена не стала, только вздохнула укоризненно, как бы говоря: «А я ведь тебя просила…» Пришлось изображать раскаяние, которого он на самом деле не испытывал.

Правда потом они всей компанией спустились в метро, где Лилечка уже привычно пришла в бурный восторг от эскалатора, и семейные разборки, так и не начавшись, заглохли сами собой.

А уж в парке Горького с его аттракционами, а главное — огромным колесом обозрения, и вовсе стало не до них. На первую карусель (самую простенькую, детскую, с лошадками) ребенка сопровождал Гришка, и там его укачало почти до рвоты. Спасла от позора только купленная тут же рядом в палатке бутылка теплого «Боржоми». Так что на следующую крутилку (с самолетиками) ребенка повела уже Танюшка. Да так втянулась, что не только прокатилась с Лилечкой на всех подходящих той по возрасту аттракционах, но и покрутилась на всех взрослых каруселях, неизменно вызывавших у Гришки рвотный спазм. Удивительно! А ведь в самолете их вестибулярные аппараты вели себя с точностью до наоборот. Единственное, куда все-таки затащил Гришку наблюдавший с ехидной ухмылочкой за его мучениями Долин, было колесо обозрения. Вот туда Танюшка лезть решительно отказалась, заявив, что боится высоты. Лучше уж вместе с Лилечкой прокатятся на маленьком, безопасном «Солнышке».

— А мы, сильные и бесстрашные мужики — наверх! — пафосно возвестил Лев и отправился за билетами.

«Зачем я это делаю?» — с каким-то вымораживающим ужасом подумал Гриша, шагая в неустойчивую, покачивающуюся под ногами, точно лодка на волнах, кабинку. Ни стен, ни стекла — крыша, пол, сиденья, поручни и какие-то дурацкие цепочки — вместо дверей.

— И кто гарантирует, что вся эта хрень не рухнет вместе с нами?

— Никто, — беспечно пожал плечами Лев. — Но я бы тебе советовал больше верить в технический гений советских инженеров.

— Я верю, — скрипнул зубами Гришка. Кабина, поскрипывая и подергиваясь, медленно-медленно ползла вверх.

Глядя на его, должно быть, слегка побледневшую физиономию, Лев осторожно поинтересовался:

— Ты серьезно боишься, что ли?

— Боюсь, — честно признался Гриша. Рядом с Лёвушкой ему не требовалось притворяться лучше, чем он есть. Тот его и так видел… всяким. Даже с мокрыми штанами. И если до сих пор не прогнал… — Я, может, в первый раз в жизни на такой страхолюдине еду.

Лев улыбнулся. Так он улыбался, только когда они оставались с Гришкой наедине. Это была особенная, очень личная, можно сказать, интимная улыбка, предназначенная лишь одному человеку.

— Тогда не смотри вокруг и тем более — вниз. Смотри на меня.

И Гришка смотрел. Смотрел, не отрываясь, отчетливо понимая: еще сегодня, завтра, а послезавтра — уже опять на самолет. И домой. Домой. «А где он, мой дом?»

Лёвушка тоже на него смотрел. И ради этого взгляда Гришка готов был на что угодно — да хоть сигануть вниз с чертового «чертова колеса»!

Кабина зависла на несколько секунд.

— Мы в самой верхней точке, — как ни в чем не бывало обронил Лев.

Гришка посмотрел вниз. Страх прошел, сгинул, словно его и не существовало никогда. Внизу лежала Москва, столица нашей Родины. Та самая, про которую народная мудрость гласит, что она «слезам не верит». И в этот момент Гришка сделал то, на что ни за какие коврижки не решился бы внизу, на земле: протянул руку и переплел свои пальцы с Лёвушкиными. А потом осторожно и нежно погладил большим пальцем его ладонь.

Когда кабинка, качнувшись, все так же медленно пошла вниз, руки пришлось расцепить, а Лёвушка сказал буднично:

— Слушай, а перебирайся вместе со своими в Москву? Сил же никаких нет вот так… жить. Я тебе работу хорошую найду. Хотя бы у нас в консерватории. А?

— Не знаю. От жены зависит. У нее в Энске мама.

Лев понимающе кивнул. Мама — это святое.

— Слушай, а как твои? Ты же с родителями в Москву ехал.

Лицо Долина сразу посмурнело, и стало ясно: опять сболтнул не то. Ну что, в самом деле, за поганый язык?! Без костей.

— Папа два года назад умер. Последствия ранения. У него в голове осколок оставался — вытащить не смогли. А тут, ни с того ни с сего, осколок двинулся. Мгновенно. И мама за полгода — за ним следом. Инфаркт.

Гришка опять тронул его за руку. Совсем не так, как там, наверху. Простое человеческое касание. Поддержка. «Я рядом».

— Соболезную.

— Спасибо. Я уже… привык.

В этом «привык» было столько глухого, отчаянного одиночества, что Гришка решил: как бы там ни было, а Долина он одного в проклятой Москве больше не бросит. Понадобится, тещу с собой приволочет. Хватит. У человека обязательно должен быть рядом кто-то, кто его любит.

Провожая их в аэропорту, Лев сунул Гришке в руки пакет с пластинкой: «Рахманинов. Концерт номер три для фортепиано с оркестром». «Рах-три». Странные, одновременно и знакомые, и как будто не совсем буквы польского языка внезапно поплыли у Гришки перед глазами. А казалось бы, столько лет не плакал… Слабак!

*

В Москву они перебрались лишь в начале следующего года. Пока в здешней консерватории освободилась ставка настройщика (прежний мастер ушел на вполне заслуженный отдых), пока Танюшка с матерью разобралась (та, к счастью, ехать с ними в столицу наотрез отказалась), пока квартиру разменяли. Понятно, двушку — на однушку, да и район — окраина с новостройками, но хоть не барак, и ванная с туалетом — не во дворе. И горячая вода в кранах имеется. Клиентуру, наработанную годами и непосильным трудом, терять было жаль, но Гришка все про себя без ложной скромности понимал: и на новом месте без приработка не останется. Покуда ходят советские дети в музыкальные школы, на его век инструментов для настройки хватит. Да и старинные рояли у музицирующей интеллигенции по-прежнему в чести. Из-за этих роялей, кстати, ему даже удалось съездить за границу. Родная консерватория отправила в командировку в братскую ГДР. По обмену опытом. Ну как «по обмену»… Жил там в Дрездене с еще довоенных времен мастер-кудесник по имени Ганс Мюллер. Вот к нему Гришку и приписали на целый месяц — перенимать тонкости ремесла. Гришка подозревал, что без вмешательства вездесущего Долина здесь не обошлось, но сопротивляться не стал, поехал, несмотря на горестные причитания Танюшки. Той почему-то казалось, что стоит Гришке покинуть пределы СССР, как его немедленно начнут ловить в свои сети западные разведки или он попадет в кровавые лапы тамошних грабителей и убийц. Гришка уверял, что станет вести себя тише воды ниже травы, а общаться — только с герром-товарищем Мюллером, которому (ежели слухи не врут) в этом году уже стукнуло восемьдесят два года и потому опасности (в любом плане) он не может представлять никакой.

Германия Гришке понравилась: чистая, основательная. Тротуары с шампунем моют. Герр Мюллер оказался милейшим человеком и специалистом своего дела, хотя Гришкин еще школьный немецкий несильно облегчал им трудности коммуникации. Но ничего. Разобрались в конце концов. Оказалось, профессиональная терминология — штука практически интернациональная.

Из Германии Гришка, хоть и было у него с собой валюты — всего ничего, привез подарки: Танюшке — модные сапоги, Лилечке — разноцветные футболки, родителям — чайный сервиз «Мадонна», а Лёвушке — пожелтевшие от времени и некрасиво заклеенные на сгибе ноты полонеза Огинского «Прощание с Родиной», изданные в Германии в тысяча девятьсот одиннадцатом году. Раритет. Гришка нашел его в каком-то крохотном нотном магазинчике и готов был молиться кому угодно, хоть Марксу с Энгельсом, чтобы хватило денег. Денег хватило. Судьба.

Лев только спросил:

— Почему вдруг именно Полонез?

Гришка пожал плечами. Не мог же он сказать, что каждый раз в этой горькой, пронзительной мелодии ему чудится «про нас»…