Полонез Огинского (СИ), стр. 14

Гришка дождался, когда отзвучат последние такты медленной части и только тогда нажал на кнопку звонка. Лев открыл быстро, чуть задыхаясь, словно бежал к двери. И лицо у него было такое, что Гришке захотелось немедленно его поцеловать — со всей возможной нежностью и страстью. Собственно, это он и проделал, едва закрыв дверь. Чтобы повторить еще раз. И еще. И только потом, оторвавшись от зацелованных Лёвушкиных губ, едва сдерживая рвущееся из груди наружу сердце, с чувством сказать:

— Ты, Долин, все-таки чертов гений. Ничего не меняется.

— А должно? — улыбнулся Лев.

— Нет, — помотал головой Гришка. — В постоянстве — наша сила. Вперед и только вперед.

У них получился странный вечер. И странная ночь. Именно потому, что вместе: вечер и ночь. Время казалось бесконечным. Не требовалось срочно-срочно падать в постель, чтобы за час-два наверстать упущенное за полгода. Можно было есть, спать, разговаривать. Смотреть, как Лёвушка курит прямо в спальне, пуская дым в потолок. А Гришка и не знал, что он курит! Вообще, почти ничего про него не знал, кроме музыки. Да и про музыку, как выяснилось…

— А я в Польше пластинку записал. Третий концерт Рахманинова, «Рах-три». С симфоническим оркестром польского радио. У них дирижер совершенно потрясающий, Стефан Рахонь. Практически гений.

Гришка мгновенно ощутил укол ревности по отношению к «совершенно потрясающему» дирижеру.

— Ты с ним?.. Ну…

Лев расхохотался, просто зашелся смехом, запрокидывая голову, сверкая белыми зубами, взбрыкивая босыми пятками. Потом, чуток успокоившись, отозвался рассудительно:

— Гришенька, ну ты даешь! Да он уже старый… Ему к семидесяти, считай. Но мне льстит серьезность твоих чувств.

Гришка сразу почувствовал себя полным дебилом. Не хватало ему еще начать изображать ревнивую жену. Сам-то!.. Но, раз появившись, мысль отпускать не хотела, грызла изнутри, гадина проклятая, того и гляди в середине груди дырка появится с обглоданными краями.

— Ладно, шутки-шутками, но почему ты до сих пор не женат? Понятно, женщины тебе не слишком нравятся, но… Тебе сейчас сколько? Почти тридцатчик?

— Двадцать девять, — серьезно кивнул Лев. Он лежал рядом с Гришкой в развороченной постели, абсолютно голый, вальяжный, с перемазанным липкой спермой животом (так и не удосужился вытереться или добрести до ванной) и слушал своего дурака-любовника так, будто тот и впрямь пытался сформулировать что-нибудь по-настоящему ценное. Вот еще она вещь, за которую можно было отчаянно любить Лёвушку: он умел потрясающе слушать.

— В партии?

— Уже год. Как из комсомола по возрасту вышел, так сразу и вступил. Иначе с заграницей туго. А у меня — гастроли.

Гришка вздохнул. То, чем они тут с Лёвушкой занимались, явно не вписывалось ни в кодекс молодого строителя коммунизма, ни в любые другие партийные установки. Рисковал Долин сильно. Ох и рисковал!

— Ну вот. Наверное, когда за границу едешь, к тебе «искусствоведа в штатском» приставляют. Дабы бдил.

— Само собой! Не поверишь! Иван Иванович Сидоров. Мой любимый куратор. Душа-человек!

— А ты не женат до сих пор. Они ведь задумаются однажды. Моральный облик советского артиста и все такое прочее. И даже девушки, насколько я понимаю, у тебя нет.

— О! С девушками, можешь быть уверен, у меня полный порядок, — невесело рассмеялся Лев. — С девушками я встречаюсь, ухаживаю, насколько график выступлений и репетиций позволяет, рестораны, цветы, в гости «на чашечку кофе». А уж на гастролях!.. Такие красотки иногда западают. А я, не стесняясь, веду их в номера… Потом — долгие разговоры обо всем, вино, если есть рояль — музыка, потом… Короткий поцелуй у дверей и… «Прощай, дорогая! Мы никогда не сможем быть вместе!» Пока хватает. Так что в глазах тех, кто бдит, я скорее не мужеложец-извращенец, а бабник.

Гришка хмыкнул. Хитер великий музыкант Лев Долин! Как есть хитер!

— Ну и на сколько, интересно, твоих ухищрений хватит? Вон Штаркман тоже был весь из себя лауреат и дипломант, а посадили. Сидел, конечно, недолго, но где теперь его концертная деятельность?

— Откуда про Наума знаешь? — удивился Лев.

— Да разве в наших кругах что-нибудь подобное скрыть можно? Террариум единомышленников, едрить их всех налево! Музыкальный мир живет сплетнями. А я хоть и обыкновенный настройщик, но тоже, вроде бы, вхож. Короче, Лёвушка, жениться тебе надо.

— Не могу.

— Почему?

Лев вылез из с кровати, сунул руки в извлеченный из кресла полосатый махровый халат, старательно затянул узлом пояс, словно нуждаясь в какой-то дополнительной защите. «Ой-ёй, что это я такое ляпнул?» — удивился Гришка.

— Гриш, тебе женщины нравятся?

Гришка замялся. Любой из возможных ответов выглядел… не очень. С другой стороны, раз уж у них сегодня такой внезапный «вечер честности»…

— Иногда — да. Не так, как с тобой. Мне, кроме тебя, мужики как-то вообще в этом смысле не интересны. А что?

— А то. Тебя, когда припрет… в этом смысле, ты всегда можешь использовать свой «запасной аэродром», закрутить необременительную интрижку с подходящей мадам. Так?

Гришка вспомнил энное количество «запасных аэродромов», случившихся в его жизни после того, как он перешел жить на диван, и вздохнул.

— Это да. Могу.

— А я — нет. У меня на женщин просто не стоит. И что мне делать? Заявить всему свету, что я импотент? Так я не он. Жениться, чтобы сделать несчастной какую-нибудь хорошую бабу? Заключить брак по расчету? Что мне делать, Гришенька, солнце мое незакатное?

Он сидел на краю постели, закутавшись в свой халат, как в последнюю защиту от мира, и спина его вздрагивала отнюдь не от старательно сдерживаемого смеха. Нахохлившийся черный ворон под ледяным ноябрьским дождем. И наплевать, что лето. Гришка его отлично понимал. Вот ведь полез, куда не просят… Зассанец!

Сел рядом, обнял за плечи, ткнулся губами в Лёвушкин висок.

— Прости. Прости… Я беспокоюсь за тебя просто. С тех пор, как мне про Штаркмана рассказали, места себе не нахожу. Все думаю: вдруг и ты… Я ведь тогда жить не смогу, зная, что из-за меня.

Лев хмыкнул.

— Надеюсь, ты не думаешь, что в твое отсутствие я тут… воздух целую?

Представить других мужчин в Лёвушкиной постели было… больно. Так больно, что захотелось взвыть. Или ударить. Ударить Лёвушку. Может, сломать ему его красивый тонкий нос. Или даже пальцы. Гриша закрыл глаза, несколько раз глубоко вдохнул и медленно выдохнул, успокаиваясь.

— Какое право я имею судить тебя, Лев? У тебя — мужики, у меня — бабы. Гребаная жизнь. Я все равно люблю тебя. Никуда не деться.

Лев развернулся к нему, лихорадочно блестя черными глазами.

— И я тебя, Гришка. И я тебя. Гребаная жизнь.

Гришка потянулся, осторожно спуская халат с чуть сутуловатых Лёвушкиных плеч. Неловко, путаясь в пальцах и ломая ногти, развязал затянутый с какой-то невероятной силой узел пояса. Было такое ощущение, что выхода всего два: либо взять, либо сдохнуть. Умирать он пока не хотел.

Сначала, кстати, в голове еще вертелись мысли на тему: «Насколько все же лучше, когда нет времени на чертовы разговоры!» — а потом стало не до мыслей. Лёвушка оказался внезапно тихим, сумасшедше покорным, хотя обычно даже в постели и из позиции снизу имел тенденцию командовать. Такого Лёвушку хотелось не только брать, но и присваивать, закрывать собой от любых возможных напастей, растворяться в нем — навсегда.

Но «навсегда» — лживое слово, а чужая постель — вовсе не необитаемый остров, на котором можно спрятаться от остального мира. Поэтому, едва придя в себя после бурного оргазма (Гриша чуть подзадержался, старательно пропуская Лёвушку вперед), они все-таки выползли в ванную, где, проигнорировав существование душа, долго нежились в горячей воде. Часа в три ночи их настиг неумолимый жор, и Лев вспомнил про существование в холодильнике как раз на этот случай приготовленного запеченного мяса с сыром. После очень позднего ужина пришел сон. Хорошо хоть они не забыли поставить будильник. Точнее, Лев не забыл, потому что в том состоянии Гришка, похоже, уже не вспомнил бы даже собственного имени.