Фокус (СИ), стр. 60

— Это выглядит примерно, как позвать в гости родителей, чтобы познакомить их с будущей женой, а потом на глазах матери увидеть скандал на пустом месте. Мало приятного, как ты понимаешь.

— Я испугалась. Я подумала, что… — Она шмыгает носом. — Что не нужна тебе. И что ты захочешь избавиться от обузы.

— Ты имеешь право на подозрения, хоть я их и не заслужил. Но ты не имеешь права на постоянные побеги. Не в моей жизни, маленькая, прости. Ты нужна мне. Очень сильно. Но я, кажется, ни хрена не нужен тебе. Наверное, потому что мудак и циник, и засранец.

После того, как я замолкаю, меду нами снова виснет тяжелая пауза. Такая длинная, что за время молчания я понимаю, как жестко говорил. Мог бы мягче, спокойнее и не так категорично. Но, блин, я правда так устал от женских… фокусов, что сейчас говорил даже не со своей выдумщицей, а со всеми, кто был до нее и кто сделал меня вот таким черствым куском говна.

— Ты мне нужен, — всхлипывая, дрожащим голосом говорит Йори. И уже она пятится от меня, когда пытаюсь порывисто подойти к ней и просто обнять. Не хочу видеть ее слез. Не хочу даже слышать, как она плачет, тем более вот так сходу осознавая, что их причина — я сам, человек, который обещал ее оберегать и защищать. — Ты нужнее всех на свете. Но…

Почему всегда должно быть какое-то «но»?

Стоп, Андрей, но ведь и ты сам без него не обошелся.

— Я не уверена, что человек, который мне нужен и человек, который смотрит на меня и не видит — один и тот же Андрей. Не уверена, тот ли это Фенек, которому я отдала бы все, не задумываясь, до последнего, что у меня есть. Потому что тебя… прости, я не знаю.

Она вроде не говорит ничего такого. Просто спокойно, с мокрыми дорожками на щеках, говорит мне: «Пошел ты на хуй». Гоорит как-то спокойно, без обреченности, которая бывает у женщин, устраивающих показательные сцены прощаний, в душе надеясь, что мужик прогнется и побежит ее останавливать. Моя выдумщица говорит так, словно ей плевать — пойду я за ней или нет, будем ли «мы» существовать после этого разговора или так и останемся случайными знакомыми, которые случайно пересеклись — и разбежались в разные стороны, вычеркнув друг друга легкой рукой и без сожаления.

И я запросто, словно Йори уже вышла и щелкнула замком, могу представить жизнь без нее. Потому что для меня почти ничего не изменится: солнце будет вставать там же и уходить за тот же горизонт, я буду ходить на работу, отводить Сову в детский сад, готовить дурацкие кексы и поделки на выставки детского творчества. Все будет так же, как было до выдумщицы. Кроме одного.

Не будет ее самой. Она останется где-то там: в своем маленьком городке у черта на рогах, в своих книгах и выдуманных историях, о которых может рассказывать часами. Она просто уйдет туда. Где для меня не останется места. Она уже уходит, хоть сейчас стоит передо мной, поднимает руки, чтобы вытереть слезы — и обессиленно опускает их с каким-то абсолютным смирением.

— Я кругом виновата, ты прав, — соглашается Йори. Пытается улыбнуться, сохранить лицо, но и эта маска быстро трескается, обнажая болезненную грусть. — Я всегда все делаю невпопад: не умею разговаривать, боюсь трудностей, убегаю вместо того, чтобы сражаться. Со мной столько проблем.

Она все же находит силы на улыбку, но лучше бы и дальше продолжала грустить, потому что эта эмоция режет меня по самому нутру, проходит через сердце натянутыми струнами, и больно так, что хочется просто закрыть глаза — и вырвать из памяти весь сегодняшний день. Как испорченный рисунок из альбома, чтобы начать все с чистого листа.

— Просто я не знаю, как нужно. — Выдумщица шмыгает носом, и улыбается теперь уже совсем широко. — У меня нет опыта, потому что я давным-давно живу одна. И потому что ты первый мужчина за долгое время, которого я пустила за порог.

Почему-то, пока она не озвучивает этот факт, я о нем даже не вспоминаю. А ведь именно в нем вся проблема. Это у меня были женщины, были ошибки, на которых я учился. В особенности, как я теперь понимаю, я очень хорошо научился защищать свое сердце, чтобы мне не было больно.

— Поэтому… я думаю, у нас ничего не получится, — продолжает Йори. Теперь уже совсем спокойно, без надрыва.

А мне хочется, чтобы заорала. Чтобы мне уши заложило от того, как ей не пофигу на то, что между нами происходит. Потому что та женщина у стены, кажется, только что жестко вычеркнула меня из своей жизни. И самое паршивое, что у нее на это есть полное право, против которого у меня нет ни единого аргумента. Только один.

Я ведь ее правда люблю.

Глава пятьдесят четвертая: Йори

В моих книгах, в самые тяжелые моменты, героини и герои всегда умели держать себя в руках. Не знаю, как мне удавалось в тот момент прочувствовать сцену так, чтобы у выдуманных личностей нашлись силы и внутренние ресурсы улыбаться, глядя в глаза смерти или в спину любимому человеку. Я просто верила, что так же происходит и в жизни, и если бы подобное произошло со мной еще раз — после разочарования в Косте — я бы больше никогда не заплакала, не стала униженно просить меня выслушать, а в спину уходящему мужчине сказала спокойно и с достоинством: «Счастливого пути, я желаю тебе всего самого хорошо».

Но жизнь — это не книга.

И моя улыбка — это предсмертная агония неправильной, сломанной, надорванной, как бумажный самолетик души, в которой больше совсем ничего нет. Даже пустыни более полны жизнью, чем тот эфемерный комок внутри меня, о существовании которого так любят спорить ученые и священники.

— Мне жаль, что не оправдала твоих надежд, Андрей.

До чего же больно говорить эти слова! Потому что… это правда. Потому что все, что сказал Андрей — чистая правда. Я отворачивалась, я закрывалась, я просто уходила, пряталась в свой черепаший панцирь от всего, что могло взволновать мое тихое болотце. Сбегала, когда должна была сражаться. Не стала тихой гаванью, куда бы ему хотелось возвращаться.

— Но я так больше не могу. — Мне так плохо, что уже почти не больно. Как будто громкий гул предстоящего взрыва оказался просто пшиком, и нервное напряжение сошло на нет. — Я просто не хочу снова быть «не той женщиной». Потому что, знаешь, я тоже не простой человек с тяжелым характером. Я трусиха, Андрей. Я до чертиков боюсь снова вляпаться не в того мужчину, даже если люблю его так сильно, что готова выстелить душу ему под ноги.

Звучит так… пафосно, но именно так я чувствую. Я хочу быть для него «той женщиной», со всеми своими тараканами и заморочками, быть женщиной, которая подарит радость и не даст повода для раздражения. Но…

— Но я, прости, не чувствую, что нужна тебе вот такая. Потому что идеальной, всё всегда понимающей, мудрой и сдержанной, я стану только лет через сто. А до этого буду плакать, буду ревновать до безумия, буду бояться проснуться однажды утром и в твоих сонных глазах не увидеть желания просыпаться вместе еще миллиарды дней, даже если накануне мы страшно поссорились. — Я все-таки реву, теперь уже громко, навзрыд, потому что боль все-таки разрывает только что свитый уютный кокон. — Я хочу, чтобы мой мужчина забрал меня вот такой: не идеальной, плохой, сумасшедшей, больной на всю голову. Чтобы не отворачивался от меня, когда я кричу: «Не уходи!» Чтобы всегда-всегда, даже в самую страшную бурю держал меня за руку и сберег нашу маленькую семью. И я стану для него и ангелом, и чертом, и шлюхой, и святой. Я стану для него всем! Я за него пойду и в огонь, и в воду, горло дьяволу за него перегрызу, у бога отмолю. Потому что я буду знать — он никогда не оставит меня одну, он точно так же, до конца, будет бороться за меня!

— Йори, пожалуйста…

Андрей как-то успевает подойти ко мне и в одно движение крепко, вытравливая весь воздух из моих легких, обнимает сразу всю, двумя руками, притягивая к себе, словно громадный магнит.

— Прости меня, пожалуйста… — Низким треснувшим голосом мне в волосы. — Прости, прости… Я… Просто дурак.

— И я просто дура!

Я до боли в пальцах хватаюсь в его свитер, потому что ноги уже не держат. Мы оба, словно сдувшиеся рекламные гиганты, оседаем на пол. Судорожно, несмотря на одежду, обнимаем друг друга руками и ногами, словно не виделись кучу лет и сейчас хотим наверстать каждую секунду времени.