Вечность длиною в год (СИ), стр. 73

Я касаюсь твоей холодной щеки с темно-синим кровоподтеком. Они забинтовали тебя, будто мумию. Говорят, что на тебе живого места нет. Я закрываю глаза и вижу, как они бьют тебя. Эти одинаковые рожи со звериным оскалом. Эти праведники, любящие заглянуть в чужую кровать. Эти трусы, сбившиеся в стаю. Бешеные собаки, и если бы я мог, Антон, если бы мог… Я бы мстил, потому что я не верю в правосудие. Не в той стране, где тебя убивают в семнадцать за то, что ты другой.

Мне жаль твое будущее. Разбитое на сотни осколков. Какая же жизнь у тебя должна была быть… Почему это не я? Зачем они оставили мне мою искалеченную жизнь, этот никому ненужный огрызок?

Я целую тебя в мраморную, холодную щеку. Мне нужно сказать «прощай». Мне пора отпустить тебя, мой Антон. Но я не могу отстраниться, мои слезы падают на твое лицо — умиротворенное, мертвое лицо.

— Антон, — я зову тебя в последний раз. Ты всегда приходил, Миронов. Ты не бросил меня и любил вопреки всему. Только смерть мы победить не можем, сколько бы я ни пробовал докричаться до тебя. — До встречи, — шепчу я. А вдруг? Может, когда-то нам суждено встретиться? И уж тогда я точно не потеряю тебя, Антон.

Как же тяжело дается каждый шаг. Мое сердце и душа, все живое, все хорошее, что есть во мне, оно осталось там, с Мироновым. Мне будто вырывают жилы, выдергивают куски кровоточащей плоти. Я бы бросился назад, я бы голыми руками разорвал любого, кто бы попытался подойти к нему. Но он бы не хотел такой жизни, он бы не хотел… И я иду, ослепший от слез. Мама подхватывает меня за порогом, дверь захлопывается за моею спиной.

Через полчаса Антон умирает.

***

Я хороню с ним Мэри. Глупость, конечно, но мне хочется, чтобы с ним осталось что-то от меня. На похоронах я не плачу — то ли так действую сильные лекарства, которыми меня накачивают, то ли у горя тоже есть предел. А может это крупицы гордости не позволяют мне демонстрировать слабость при его родителях, еще каких-то родственниках. На похороны даже приходят репортеры нашей местной газетенки — конечно, не каждый день у нас забивают до смерти подростка! Они напишут несколько поучительных статей, посетуют на жестокость современной молодежи, но об истинной причине не скажут ни слова. Побоятся, постесняются, черт с ними.

На крышку гроба кидают землю. Мама берет горсть этой жирной мерзкой земли, и я отвожу взгляд. Тошнит. Потом лопатами вооружаются рабочие — они деловито и быстро засыпают яму.

— Пусть земля ему будет пухом, — произносит какая-то женщина, стоящая неподалеку.

Хочется смеяться. Что здесь делают все эти чужие люди? Я даже хихикаю под нос, на меня косятся. Мама смотрит тревожно, она знает, как это теперь со мной происходит. Знает, что мне снится его смерть — снова и снова, по кругу. Снятся тяжелые армейские ботинки, которыми его бьют по голове. «Они превратили его голову в кашу, парень». Снится кровавая пена на его губах. А потом он снится мне живым, счастливым и полным надежды. Он снится мне таким, каким видел и знал его только я. Уставшим и довольным в ворохе измятых простыней. И вот тут-то я просыпаюсь с криком, потому что не могу поверить, что это закончилось. Не могу с этим смириться.

А иногда меня накрывает и днем, как сейчас. Мама тянет меня за руку, но я качаю головой, шумно втягиваю знойный воздух. Нет, я не уйду. Не сейчас. Люди расходятся — пожимают руку его отцу, целуют его мать в щеку. Вскоре нас остается четверо — я, моя мама, его родители. Мы стоим полукругом и молчим. Иногда я ощущаю на себе взгляд его отца — в нем презрение и почти ненависть. Мне плевать. Не верится, что пару месяцев назад я дрожал, слушая голос этого человека в прихожей Мироновской квартиры.

— Видишь, к чему привело твое воспитание, — выплевывает он сквозь стиснутые зубы. Я чувствую, как напрягается моя мама. Еще не хватало стать свидетелями глупого, пошлого скандала бывших супругов.

— Да пошел ты, — отмахивается мать Антона.

Мне хочется заорать, чтобы они оба сваливали отсюда, чтобы не смели выяснять отношения на его могиле. Жаль, что у меня нет такого права.

Его мать поворачивает голову — медленно, с трудом, будто бы ворочает заржавевшим механизмом. Она смотрит на меня так пристально, словно хочет проникнуть под кожу. А потом подходит, становится передо мной. Мы с нею одного роста.

— Послушайте… — начинает моя мама, но я мягко сжимаю ее ладонь. Не нужно меня защищать.

— Я позже отправлю его вещи в приют. Ты приходи, если хочешь. Может, что-то возьмешь.

— Спасибо, — тихо произношу я. Моя благодарность искренняя. Я не уверен, что смогу, но приятно знать, что если все же решусь, то у меня будет такая возможность.

Его мама целует меня в лоб. Лицо ее так близко, и я впервые вижу, какой у нее цвет глаз. У меня дух перехватывает… Если смотреть только в ее глаза, можно поверить, можно представить… Я всхлипываю, прижимаю ладонь ко рту. Тебе нужно было умереть, Антон, чтобы я впервые заглянул в глаза твоей матери.

— Простите… — неразборчиво бормочу я. Я слышу, как рядом с отвращением сплевывает отец Антона. Он произносит под нос что-то ругательное, я не прислушиваюсь. Потом и вовсе уходит.

— Ничего, — произносит мама Антона. Она треплет меня по щеке, последний раз смотрит на могилу и тоже бредет по узким мощенным дорожкам, среди надгробий и разрушенных надежд.

— Я подожду тебя снаружи, — говорит мама спустя несколько минут, когда родителей Антона уже нет в пределах видимости.

Я остаюсь один. Я в черном костюме, который висит на мне, будто мешок.

— А Катька не пришла, — говорю я, опустившись на колени.

На твоей могиле, Антон, пока нет ни надгробия, ни фотографии. Только цветы — много-много цветов. Я боюсь, что когда-то приду и увижу здесь дату, увижу твое лицо. Какое они выберут фото? Ты будешь улыбаться? Или, наоборот, серьезно хмурить лоб? Как бы там ни было, на всех фотографиях тебе навеки семнадцать, и так не должно происходить.

Где-то там, неподалеку, похоронен мой папа. Вскоре здесь будет и моя могила. Я хотел бы попросить маму, чтобы вот здесь — рядом с тобой. Но не попрошу. Какая разница, где нас будут поедать черви? Не нужно этим давать повода, чтобы истязать нас и после смерти.

***

Идут недели, а я все еще жив. Состояние мое плохое, врачи только и ждут, когда же, когда… Я и сам жду. Жизнь в этом лекарственном мареве напоминает причудливую иллюзию, из которой в реальность я выбираюсь все реже. Мама забирает меня домой. Она начинает ходить в церковь и молиться за мою грешную душу. Смешная моя, родная мама… Неужто и правда ты находишь в этом утешение?

Когда через несколько дней я прихожу на кладбище, они там. Катя и этот уро-о-од, которого я проклинаю на веки вечные. Мне хочется сорваться с места, бежать, напрыгнуть на него, вцепиться ему в глотку и рвать зубами. Чтобы он сдох! Почему такие, как он, не подыхают! Почему судьба забирает только лучших? Я даже ускоряюсь, но сам себе напоминаю какого-то престарелого ковбоя с простреленной ногой — убогое, жалкое зрелище.

Катя видит меня первой и пугается. Она кладет ладонь Артему на плечо, что-то шепчет ему на ухо. Он хочет обернуться, я замечаю, но Катя удерживает его. Он так и остается ко мне спиной. Катя же подходит, становится напротив меня. Солнечный свет проникает сквозь листву, бросает на ее красивое лицо узорчатые тени.

— У него земля под ногами не горит? Как ты позволила, чтобы он явился сюда после всего?

— Кир, он уезжает. Он просто хотел попрощаться. Он ведь не думал, ты пойми… Я его не защищаю, просто…

Я перестаю ее слушать. Мне вдруг становится скучно. Катька всегда будет его сестрой, а кровь, как говорится, не водица… Она любила Антона, но ей страшно признать, что именно ее брат стал той искрой, которая разожгла пожар.

— Забери его отсюда, — прерываю я Катины путаные оправдания. Она замолкает, глядит на меня с такой мольбой. Ей хочется, чтобы я понял, чтобы не винил, чтобы смотрел на нее и не думал о ее брате. Но я знаю, что не смогу. И я целую ее в щеку, убираю прядь волос, упавшую на ее глаза, и произношу: — Прощай.