Вечность длиною в год (СИ), стр. 63

Однажды приходит Катя. Мы играем в приставку, и она побеждает каждый чертов раз. Она хохочет, пихает меня локтем в бок, а потом ерошит волосы.

— Тебе давно пора подстричься! — заявляет она.

— Неа, — отрываясь от домашнего задания, перечит Антон.

— Это почему это? — сузив глаза, спрашивает Катя.

Антон лишь неопределенно пожимает плечами и бросает на меня лукавый взгляд, тем самым вгоняя в краску. Я то знаю, почему он не хочет, чтобы я стригся. Знаю, как нравится ему перебирать мои волосы или — изредка — сжимать их в кулаке у меня на затылке, когда мы с ним… Я встряхиваю головой, отгоняя эти неуместные мысли. Мне кажется, что Катя сможет прочитать все на моем лице и, как бы хорошо я к ней ни относился, я не хочу делиться чем-то настолько личным. Ни с ней, ни с кем-либо еще. Это только мои воспоминания. Мои и Миронова. И я пронесу эту хрупкую память до самого конца.

Иногда, когда Антон уходит в школу, а я лежу в ворохе смятых простыней на грани сна и яви, картинки сами вспыхивают перед смеженными веками. Мы не доходим до конца, и я не уверен, что хочу этого, но и того, что происходит — так много. Мне нравится думать, что я знаю Мироновское тело лучше собственного. Знаю, что у виска, под волосами, у него прячется тонкий, белесый шрам. Это я ударил его годы назад — было так много крови, и я помню, как испугался. Не за него, а того, что меня накажут. Сейчас я люблю целовать эту отметину, это маленькое напоминание о прежней жизни. На носу у него несколько веснушек — совсем светлых, едва заметных, а на спине четырнадцать родинок, которые мне нравится прослеживать пальцами. Есть и другие воспоминания, — жаркие, душные — в которых я кричу в подушку, или подставляюсь его рукам, или пью сухими губами его стоны. Я больше не стесняюсь и не боюсь. Раз уж судьба дала мне это короткое счастье, я возьму так много, как только смогу.

На пятый день приходит мама. Когда Антон возникает на пороге комнаты, и я гляжу на выражение его лица, я сразу понимаю, что он принес недобрые вести.

— К тебе пришли, — произносит он, указывая куда-то себе за спину.

Тут не нужно долго гадать — кто еще может искать встречи со мной, кроме мамы?

Она стоит у двери, нервно теребит ручку сумочки. Корни ее волос совсем седые, под глазами темные мешки. Она выглядит такой уставшей, ей будто бы даже сложно стоять. Сердце мое сжимается, замершая под ребрами боль оживает вновь — еще острее, чем раньше.

— Привет, ма… — говорю я, потому что она молчит и только смотрит, смотрит на меня, будто бы прошло не меньше недели, а целый год.

— Возвращайся домой, Кирюша, — произносит она. Потом смотрит куда-то поверх моего плеча, губы ее кривятся невеселой, судорожной улыбкой, а потом она добавляет: — Оба возвращайтесь.

***

Приняла ли мама нас? Я не знаю. Не думаю, что речь идет о принятии и понимании. Это скорее смирение. Но я возвращаюсь домой, и Антон вновь приходит к нам. Не так часто, как прежде, потому что теперь мы много времени проводим у него, и я настолько привык к его матери, скользящей по квартире, будто неприкаянное привидение, что почти не обращаю на нее внимания. Она отвечает мне взаимностью.

У нас дома мы с Антоном ведем себя образцово и через какое-то время я с робкой радостью отмечаю, что мамино расположение к Антону понемногу возвращается. Она больше не молчит угрюмо в его присутствии, не прожигает яростными взглядами, будто бы он злодей, покушающийся на мое целомудрие.

Однажды она спрашивает, достаточно осторожны ли мы, и — видит Бог! — на моих щеках можно поджарить яичницу. Я бормочу что-то о том, что мне нужно в ванную, в магазин, на другую планету и, обтирая все дверные косяки, скрываюсь в спальне. Но моя мама упряма, — это же наша главная семейная черта! — поэтому она наседает на Антона. Они разговаривают полчаса. Полчаса! Я даже не решаюсь подслушать, но Антон приходит в мою комнату совершенно спокойным, и мама тоже выглядит гораздо доброжелательнее. Не хочу ничего знать об этом.

В один из теплых апрельских вечеров в гости приходит Катя. Она сидит с нами допоздна и очень заметно, что ей совершенно не хочется уходить. Только в начале двенадцатого она начинает собираться, и Антон вместе с ней — после возвращения домой мы больше не ночуем вместе, не решаясь настолько испытывать терпение моей мамы.

— Хочешь, ночуй у меня, — предлагает Антон. Наверное, еще совсем недавно эта фраза вывела бы меня из равновесия и подарила бессонную ночь, но теперь я не чувствую никакой ревности. Антон хороший друг, я бы удивился, если бы он не попытался помочь по мере своих сил.

— Нет, спасибо. Думаю, так только хуже будет, ты же понимаешь, — она улыбается, как будто бы виновато, и я хмурюсь, не понимая, что происходит. Конечно, я для Кати не настолько близкий друг, как Антон, но я все же решаюсь и спрашиваю:

— У тебя какие-то проблемы дома?

Катя пристально смотрит на меня, потом переводит взгляд на Антона.

— Ты не сказал ему?

— Катя, я не думаю, что…

— Не сказал что? — перебиваю я Миронова. Начинается! Только я расслаблюсь, как он вновь что-то скрывает от меня из-за своих каких-то «благих соображений».

— Он же все равно узнает, — Катя неодобрительно качает головой, и теперь я злюсь уже на них обоих.

— Может, вы наконец-то перестанете говорить так, как будто меня здесь нет? — я повышаю голос, но тут же перехожу на шипящий шепот; мама уже спит. — Что ты, блядь, уже опять от меня скрываешь?

— Кирилл… — Антон морщится, чистоплюй чертов!

— Не увиливай! Что? — с нажимом произношу я.

— Артем вернулся из армии, — наконец-то говорит он.

— Оу… — растерянно произношу я. Ну, да, армия — это же не навсегда. Как это я никогда не интересовался, когда у него закончится срок службы. — И как давно?

— Почти неделя, — отвечает Антон, отводя взгляд.

— И ты не собирался мне рассказывать?

— А зачем нам вообще о нем говорить, Кира? Какой в этом смысл?

— Так, ребята, я ушла, а вы поговорите тут пока, — Катя спешно поднимается, с поразительным хладнокровием игнорируя сердитый Мироновский взгляд. Она считает, что поступила правильно, но — удивительно! — я не уверен, что думаю так же. Конечно, я не признаюсь в этом Антону и не стану поощрять его стремление скрывать от меня плохие вести.

— Уже поздно, я не отпущу тебя одну, — Антон переводит на меня взгляд, и я киваю. Что мне остается? Мне есть о чем подумать и в одиночестве, поэтому я провожаю их в коридор, жду, пока они обуются. Когда Катя выходит за порог, Антон прижимается своим лбом к моему и шепчет: — Это ничего не значит. Он — ничего не значит. Я люблю тебя.

Ликуй, Кира! Ты же хотел, чтобы он отрекся от него. Получай! Так отчего же вместо торжества ты испытываешь горечь? Не оттого ли, что слова остаются лишь словами, и с их помощью не стереть воспоминаний об общем прошлом? Я шепчу «и я тебя» и тороплюсь закрыть за ними двери, потому что в глаза будто песка насыпали. Я сердито тру глаза — ну уж нет! Не буду реветь, как ребенок.

Интересно, какой этот Артем? Я знаю, как он выглядит, но это ведь — пустяк. Что он представляет из себя? Почему не ладит с Катей? Похожи ли они хоть в чем-то? Я вспоминаю рассказ Антона, ту злость, которую испытывал тогда. Засыпаю я на рассвете и мне снятся тревожные сны; в них Антон тянется ко мне, хочет утешить, как он делает это всегда, но вдруг исчезает. И я остаюсь совсем один.

***

— Ты виделся с ним? — спрашиваю я на следующий день. Мы у Антона дома, последние полчаса мы оба разговариваем о каких-то незначительных пустяках, и я осознаю, что нам не видать покоя, пока мы не расставим все точки над «ё».

— Да, — он кивает и садится напротив меня. Я ощущаю, как пересыхает у меня во рту и, не доверяя собственному голосу, коротко выдыхаю:

— И?

— Он пришел три дня назад. Позвонил, попросил спуститься, — спокойно произносит Антон. Он не суетится, не отводит взгляд, но я все равно не могу отделаться от неприятного предчувствия. — Мы поговорили немного — об армии, изменениях в городе, футболе, все такое. Потом он спросил, есть ли у меня кто-то, и я ответил, что да. Никаких имен, не волнуйся, — торопится предугадать мой следующий вопрос. — Все, после этого он ушел.