Заместитель (ЛП), стр. 160

— Я никогда не встречался ни с кем из них. Наша семья состояла только из меня и отца.

— Неудивительно. Вся семья Жерома погибла за несколько месяцев до его самоубийства. Отец, братья и их семьи. А, нет, только один брат и его семья. Второй уехал… кажется, куда-то в Южную Африку. Жером свою семью не любил, и как мне думается, поэтому-то он и искал юриста, который позаботился бы о вас. Как там, кстати, поживает Мартинес Эстрада? Выучил ли французский в итоге? Я защищал его, когда французское правительство хотело выслать его назад в Аргентину по обвинению в терроризме. А он просто сбежал от военной хунты. Я помог ему получить политическое убежище, а после — французское гражданство, хотя он не смог бы сказать «bonjour» даже ради спасения собственной жизни! — рассмеялся Лефевр.

Да, это правда. Горацио говорит только по-испански, и поэтому он не мог общаться с моим отцом. Он говорил мне, что был другой юрист, француз, который объяснял ему, что от него требуется.

— Он довольно бегло говорит на нескольких языках, — я решил проверить Лефевра.

— Горацио?! Не может быть! Только испанский. Он научил меня ругаться на местном диалекте, очень забавно. Он состоял в Монтонерос, но на рядовой позиции. Его там называли Compañero Chano.*

Тоже правда. Он рассказывал мне о том, что жил во Франции, как политэмигрант, и что вернулся обратно в Аргентину в 1985 году.

— Почему вы сказали, что мой отец был паршивой овцой в семье?

— Я сказал? Это ирония, молодой человек. Семья Жерома — старинная аристократия из Пуатье. Они владели маленьким банком в Оверни и землями в Пуатье. Его отец работал в банке здесь, в Париже. В частном банке. Очень строгий человек. А Жером бунтовал. Он был средним сыном. Я познакомился с ним в мае шестьдесят восьмого, когда он изучал право в Сорбонне. Настоящий бунтарь. Метал камни на улицах, несколько раз попадал в тюрьму за сопротивление CRS.* Семья отказалась от него после третьего раза, когда им пришлось за него поручиться; они боялись, что из-за него они потеряют связи с парижским истеблишментом. Странные люди! Метание камней в те дни было национальным видом спорта!

— Мой отец был оппозиционером?

— Оппозиционер слишком громкое слово. Жером просто участвовал в заварухе — как и все мы. Он не состоял в партии и ни во что не верил. Просто хиппи и идеалист. Когда он был студентом, у него порой не оставалось денег на еду, но он делился последним с бездомными людьми.

Жером был одним из лучших юристов, каких я когда-либо знал. В судебном процессе он не оставлял противной стороне ни шанса. Очень креативный. Бывало, ты только закончил излагать идею, как он уже ее опровергает. Также он специализировался на налоговом праве и финансах. Он страстно ненавидел банковскую систему, говорил, что именно банкиры на самом деле управляют миром, и единственный способ покончить с их властью, это разваливать систему изнутри. Он закончил университет с отличием в двадцать три года. Семья надавила на него, чтобы он стал работать с отцом. Он ту работу терпеть не мог и все свободное время проводил с нами в фонде — мы всё еще верили, что можно изменить мир. Несмотря на напряженные отношения с семьей, Жером старался быть с ними вежливым.

Все изменилось, когда он женился. Твоя мать оказалась, так скажем, ниже их ожиданий. А я бы убил ради такой женщины! К сожалению, у нее было больное сердце, и она не могла работать, так что Жерому пришлось вкалывать в отделении семейного банка в Париже, чтобы сводить концы с концами и иметь возможность купить жене маленькую квартирку. Боже, так вот и заканчиваются карьеры бунтовщиков — ипотекой! — фыркнул Лефевр.

— Семья не помогала ему материально?

— Он был слишком упрям, чтобы принимать от них помощь. «Ты продашь душу, если возьмешь что-нибудь у них», — так он любил говорить. Я никогда не встречался ни с его отцом, ни с братьями. Он сказал мне однажды: «Зачем портить прекрасный день знакомством с ними?» Мы обычно собирались с несколькими приятелями с нашего факультета в кафе, но когда в 1979 году я получил место младшего партнера в большой юридической компании, я потерял с ними связь. Я снова встретился с Жеромом в 1982 году, когда его жена умерла. Он стал другим человеком. Разбитым и печальным. Как жаль. Он жил только работой — чтобы обеспечить ребенка.

— Вы больше никогда с ним не виделись?

— Виделся время от времени. В основном мы переписывались или разговаривали по телефону. Обычно я у него консультировался по своим судебным делам. Дальше начались странности. В середине 1988 года Жером неожиданно объявился в моем офисе в Брюсселе и попросил найти достойного доверия юриста, чтобы назначить его вашим опекуном в случае своей смерти. Я порекомендовал Горацио, втайне подумав, что Жером становится параноиком. Я тогда не знал, что он уже заболел. Это страшная болезнь, мучительная, убивает меньше, чем за пять лет — у нас в фирме один из партнеров тоже болел раком. В следующий раз я увиделся с Жеромом в декабре 1988 года, и он уже был сильно болен. Сказал, что доктора дают ему не больше нескольких месяцев. Он привел дела в порядок и поехал в Аргентину, чтобы встретиться с юристом, которого я посоветовал. Немного позже, весной 1989 я прочитал в прессе о смерти его отца и брата и о скандале, связанном с банкротством «Креди Овернь». Я попытался связаться с Жеромом, узнать, как он поживает, но ничего не вышло: он исчез, как и его второй брат. Оба были обвинены в мошенничестве и скрылись от правосудия.

Если честно, я никогда не верил в его вину. Жером был слишком порядочным, чтобы заниматься мошенничеством. Какая-то нелепость. Он не гнался за деньгами. Ему, как главе юридического отдела банка, хорошо платили — большинство юристов о такой работе могут только мечтать. Все деньги, которые Жером зарабатывал, он клал на ваши счета. Он до сих пор ютился в маленькой двухкомнатной квартирке на Монмартре! У него даже машины не было! На работу он ездил на метро. В августе того же года, четвертого числа, ко мне обратилась полиция с просьбой помочь в расследовании обстоятельств его самоубийства. Жером оставил распоряжение относительно похорон, на которых присутствовали только я и моя жена.

— Мне сообщили о его смерти через неделю; я ничего не знал ни о дядях, ни о дедушке, — пробормотал я.

— Чано, то есть, Горацио решил, что так лучше. Гунтрам, вы их никогда не знали, да и они не интересовались сыном Жерома; а пренебрежение сильно ранит ребенка. Если хотите, вы можете запросить полицейский отчет. Там есть все подробности. Могу помочь с запросом. Я дам вам свою визитку — звоните в любое время.

— Может быть. Не знаю… Я считал, что отец не так уж меня и любит. Когда он приезжал, то был добр ко мне, но приезжал он редко.

— Он терпел свою семью и работал только для того, чтобы обеспечить вам благополучную жизнь. Своей смертью он сохранил состояние, которое накопил для вас, не говоря уже о том, что это было в другой стране. Ни один судья не мог притронуться к нему — в том неблагоприятном случае, если бы они его нашли — потому что ничего не регистрировалось. Только Чано было известно о нем. Даже я ничего не знал. Чано несколько раз шутил, что единственный раз в жизни он так близко подобрался к счету в швейцарском банке. У Жерома было доброе сердце, но ум, как у Макиавелли.

— Почему вы так уверены, что он не участвовал в мошенничестве? — осторожно спросил Конрад.

— Это на него совершенно не похоже. Если в двадцать вы отдаете свой сэндвич нищему, в сорок вы вряд ли сильно изменитесь. Нет, он был бескорыстным человеком. Видели бы вы, как блестели его глаза, когда он говорил о Гунтраме последний раз, когда я его видел. Он был фантастическим юристом. Не проиграл ни одного дела, не упустил ни одной сделки. Настоящая акула. Моя фирма несколько раз предлагала ему место старшего партнера, но он отказывался. Он не бросал свою работу из-за отца и братьев. Неужели вы думаете, что он позволил бы себя поймать на таком идиотском деле, как мошенничество в третьесортном банке, когда он был главой юридического департамента частного швейцарского банка? Нет. Это нелогично, а у Жерома был картезианский** ум. Было что-то, что его там держало.