Заместитель (ЛП), стр. 149

— Конрад, давай не будем снова затевать ссору, потому что мы оба знаем, что дальше я скажу, что он — человек, который имел несчастье влюбиться не в того, а ты ответишь мне, что он хладнокровный киллер, который вывешивает людей из окон собственных домов.

— Хорошо. Больше никаких ссор, Гунтрам. Мне вполне достаточно для одного вечера, — сказал он, потрогав опухшую губу. Лед уже вряд ли заметно поможет.

— Не будь девчонкой! Ты получал и похуже от Горана и кто знает от кого еще.

В дверь постучали. На этот раз пришел Милан. С ледяным пакетиком. У них там собрание что ли? Я буркнул: «Спасибо». Он спросил, все ли в порядке. «Конечно. Это не для меня!» — рассердился я и с силой шваркнул дверью.

Конрад тем временем в ванной смыл кровь с подбородка. Как следует разглядев на его лице результат своих трудов, я почувствовал себя очень плохо. Он взял у меня пакетик и прижал к пострадавшей губе.

— Может, тебе прилечь на немного? Выглядит ужасно, — виновато предложил я.

— Ничего страшного, Гунтрам. Бывало и хуже. Не беспокойся, — он сел на прежнее место. Я устроился рядом, взял его за другую руку и держал, пока лед не растаял.

— Думаю, нам нужно выйти в город, — сказал Конрад. — Я скоро захочу есть.

— Конрад, даже если лицо больше не опухает, у тебя всё равно рана на губе. Может, лучше заказать еду в номер?

— Я хотел бы прогуляться по городу, хотя бы до Святого Стефана.*** Прошли годы с тех пор, как я был там в Рождество.

— Хорошо, давай сходим. Надеюсь, Горан не пристрелит меня за нападение на Грифона… Болит?

— Гунтрам, я в порядке. Бери пальто и пойдем.

За дверью нас поджидал Горан. Да уж, Милан и Хайндрик не умеют хранить тайны дольше, чем десять минут. Он ничего не сказал нам, мы ему тоже. Только предложил сходить с нами, но Конрад отпустил его и остальных до утра двадцать седьмого, когда они поедут в Линц. Он только оставит рядом «обычных секьюрити». Понятия не имею, что это означало.

Мы пошли вдвоем (во всяком случае, я так думаю) по Кертнерштрассе к Кафедральному Собору. Там до сих пор стояло несколько продавцов с рождественскими елями, но не так много, как утром. Удивительно, но немцы и австрийцы предпочитают украшать свои елки не заранее, а двадцать четвертого, иногда даже вечером.

— Конрад, разве вам не полагается сегодня встречаться в Нотр-Даме?

— Нет, всё изменилось. В этом году мы едем в Линц. Там спокойнее. В Париже от журналистов житья нет. У меня есть дом прямо у Дуная, очень симпатичное место. Хочешь поехать с нами или останешься здесь с Алексеем Антоновым?

— Знаешь, что-то не хочется ехать только за тем, чтобы перед собранием меня попросили на выход. Можно, я поеду в Зальцбург? Давно хотел там побывать, — спросил я, не очень-то веря, что меня снова передадут на попечение Алексея.

— Думаю, это можно устроить. Я уеду двадцать седьмого и вернусь двадцать девятого. С тобой останется Антонов. Мне нужны люди Горана.

— Алексей снова будет моим телохранителем? — с надеждой спросил я.

— Только неделю или меньше. У него есть, чем заняться, но я не хочу брать его в Линц. Это будет контрпродуктивно для него, — пробормотал Конрад. — Он останется с тобой до Сильвестра.**** Не доводи его, хорошо?

Я хотел спросить, почему присутствие Алексея в Линце так нежелательно, но решил, что не стоит.

— Ты хочешь сходить в Собор? — спросил я, меняя тему разговора.

— Если ты не против. Я хочу отдать дань уважения Богоматери.

В Соборе Конрад подошел к маленькому алтарю со статуей Девы Марии в византийском стиле. Он зажег свечу, а я остановился в отдалении, чтобы не мешать ему. Три раза перекрестившись, он встал коленями на специальную скамеечку и неподвижно молился почти сорок минут, полностью отрешившись от окружающего мира. Мне никогда до конца не понять его… Как он может делать то, что он делает, и при этом быть таким набожным? Я тоже опустился на колени и молился Деве об избавлении нас обоих от всего этого кошмара.

Он коснулся моего плеча, дав знак, что пора уходить. Церковь наполнилась людьми, пришедшими на позднюю мессу. Конрад не хотел оставаться на службу; я поднялся и пошел за ним на выход.

Людей на улицах стало существенно меньше, так как было уже начало десятого вечера и похолодало. Я удивился, когда Конрад предложил зайти поесть в небольшое заведение, не отличавшееся особой элегантностью. Это было на него не похоже.

— Я обычно ходил сюда с Фридрихом, когда был маленьким. Тут хорошо.

Ужин был простой, но добротный. Мы, погрузившись в смущенное молчание, сосредоточились на еде.

— Хочешь «Захер» на десерт? — спросил Конрад.

— А это прилично? — полушутя спросил я, кусая губу, чтобы не рассмеяться.

Он сделал вид, что глубоко задумался.

— Да, думаю, что прилично. Ты — со мной, и мы пойдем в кафе, а не внутрь отеля, — объявил он наконец.

— Конрад, эти горячие девочки из Оперы давно уже лежат в могилах! — засмеялся я.

— Некоторые вещи никогда не меняются. Чего не скажешь о других, — мрачно ответил он.

Рождество

Что можно подарить человеку с семью миллиардами в активе? Новую картину, похожую на ту, которая не досталась ему на прошлогоднем аукционе.

В этот раз я изобразил на ней двух детей, играющих с большой собакой, которых видел в парке, когда мы были в Англии. Мальчика, девочку и огромную мохнатую зверюгу. На этот раз я поместил их в детскую. Не спрашивайте, почему.

— Это необыкновенно. Я не знаю, что сказать, Гунтрам.

— Можешь вставить ее в раму. Счастливого Рождества.

— У меня тоже кое-что есть для тебя, но лучше будет, если я сначала тебе кое-что покажу. Давай выйдем на улицу.

Мы спустились вниз, и Конрад направился куда-то так быстро, что мне пришлось почти бежать за ним. Что странно — он взял с собой кожаную папку с бумагами.

Вскоре мы оказались в Шиллер-парке неподалеку от отеля. Конрад сел на скамейку, хотя утро выдалось холодным. Было довольно рано, большинство людей, в отличие от нас, еще завтракало у себя дома. Я устроился рядом с ним, и он вручил мне папку.

— Открой.

Внутри лежало несколько темных, мутных фотографий, на которых трудно было что-либо различить. Ультразвуковые снимки.

— Это Клаус Мария и Карл Мария. Они пока не очень фотогеничны. Не любят прессу, как и я, — мягко сказал Конрад. Я чуть не задохнулся, когда понял, что темные пятна это дети. — Гунтрам, можешь снова дышать.

Закружилась голова. Хорошо, что я в это время сидел. Я снова взглянул на изображения, не веря своим глазам.

— У меня была такая же реакция, когда я увидел их первый раз. Осушил почти полную бутылку «Наполеона» — в отеле не было ничего другого, — он стиснул мою руку. — Это мальчики. Они родятся в начале апреля. Ты в порядке, Maus?

В порядке?! Я в шоке, идиот! Я сделал глубокий вздох и снова уставился на фотографии.

— Гунтрам, я же говорил тебе, что это произойдет в апреле-мае следующего года.

— Ты никогда больше об этом не упоминал, и я решил, что ты передумал, — пробормотал я, чувствуя, как сильно стучит сердце.

— Мы договорились об этом почти год назад. Не моя вина, что потом всё усложнилось — дети к тому времени уже были зачаты. Ты не рад? — испуганно спросил он.

— Я не знаю, что сказать, Конрад. Если бы дела обстояли иначе, я был бы счастлив, но я не могу забыть, в каком мире им придется жить.

— Поэтому-то я и не хотел говорить с тобой об этом в отеле. Не доверяю тамошней охране. Здесь безопасней, — он помолчал, глубоко вздохнул. — Недавно я принял решение, что Клаус и Карл не будут Грифонами.

— Но это же традиция вашей семьи! Ты вчера сам сказал, что не можешь отказаться.

— Я не могу оставить свой пост, но зато могу избрать себе преемника, и он не будет одним из моих детей. Орден сильно изменился с тех пор, как я вступил в должность. Мы сейчас богаче, чем когда бы то прежде, и нами овладела алчность. Дальше последует упадок. Я понял это в последние месяцы, понаблюдав за действиями некоторых ассоциатов, и из твоей дневниковой записи о разговоре с Лёвенштайном. От наших первоначальных принципов не осталось ничего. Предполагается, что мы должны поддерживать Церковь и защищать ее от опасностей, в частности, от масонства. После нашего поражения в Тридцатилетней войне некоторые из нас решили хранить нашу веру и верность Церкви в тайне, дабы не запачкать ее имя, если бы мы были раскрыты.