Зверь Лютый. Книга 21. Понаехальцы (СИ), стр. 43

Отомстить? — Кучковичи были вассалами Новгород-Северского князя Гамзилы. Вятичи вообще — данники Черниговских рюриковичей. Брать на себя исполнение чужого правосудия… Гамзила обидится. Право суда — едва ли не основной источник княжеского дохода. Почти вся «Русская Правда» про «цену индульгенции» — сколько надо заплатить князю за совершённое преступление.

Что у Гамзилы нет сил, чтобы взыскать с литваков… неважно. Если хоть кто взыщет — будет считать, что у него украли. Человек такой, примеры уже были.

Боголюбский отомстить за дядюшек не приказывал. Потом-то конечно припомним. Виру стребуем. «Цену крови». А пока надо с полученным имением разобраться — Изяславу хватало забот со своими ворами.

Чуть позже подошла и встала в Серпейске рязанская дружина. Обозначила присутствие Рязанского князя Калауза и силы для отстаивания его интересов. Ежели вдруг что.

Кастусь собрал из союзных вадавасов второй отряд и поставил на Наре выше Серпейска. Снова — чисто намёком. Никто воевать не собирается, но рукояти топоров — под каждым кустом торчат.

И тут, в эту постепенно остывающую выгребную яму взаимной боевой готовности, влетела нежданная «посторонняя пачка дрожжей».

Когда я уговаривал вадавасов на разгром Москвы, то толковал о трёх силах: Кучковичах, Боголюбском, литваках. Не подумал о Калаузе, но полсотни рязанских гридней в Серпейске — особой роли не играли. Однако я совершенно не учёл Бешеного Федю.

Федя Ростовский предсказуем только на уровне обобщённого тренда — «будет плохо». Как именно, где, когда… Как ему «благодать» в голову стукнет.

Она — стукнула. Всё забулькало. Епископская «кованная сотня» вдруг ударила с севера, от Шоши.

Епископские ворвались в верховья Москва-реки совершенно неожидаемо. Литовские селения были сожжены, население — перебито или уведено. Ростовские «микрокрестоносцы» вышли в верховья Поротвы — в самое сердце Московской Литвы.

С востока — суздальские, с юга — рязанцы, с севера — ростовские. Кастусь, окружённый с трёх сторон, объявил тотальную мобилизацию и, оставив свой лагерь у Москва-реки, кинулся навстречу Ростовскому отряду. Спасать своё, выжигаемое и вырезаемое, племя.

Состоялась «Великая битва». В которой «храбрейшие и славнейшие» с обеих сторон свершили множество подвигов и явили вершины героизма. О чём долгие годы будут петь разные скальды, сказители и баяны. Русских было много меньше, но они превосходили язычников выучкой, вооружением и, главное — дозой милости божьей.

Да фигня это всё! Половина ополченцев не явилось на поле боя — вадавасы не привели людей.

– Кестут русских и сам побьёт. А мы и людей сохраним, и добычу возьмём.

Вожди берегут своих бойцов. Своих «своих» — больше остальных «своих».

Половина пришедших — разбежалось после первой же стычки. Ещё хуже — часть литваков, из числа христианизировавшихся и особо умных, перешла на сторону епископа.

– А чего ж нет? «Мы с тобой одной крови». В смысле — веры.

Разгром был полный.

Уцелевшие в битве к утру вдоволь навыяснялись между собой по теме — «кто виноват?» и перешли к следующему исконно-посконному вопросу — «что делать?». Ответ был очевиден — сдаваться.

Но вдруг образовалось «особое мнение».

Пока вадавасы решали между собой — кому быть следующим князем, который «понесёт повинную голову» к Бешеному Феде, обнаружилось, что Фанг ночью после битвы вытащил раненого Кастуся из кучи трупов. Тут Елица, как-то ожившая после встречи со мной, перевязав раны своего князя-любовника, показала всем военачальникам средний палец. Или его московско-литовский аналог?

Недобитые герои и вожди соображали достойный ответ, а она, тем временем, нагло утащила Кастуся на Нару. Где и приняла исторически-истерическое решение:

– Нас предали! Но мы верны нашему князю! Пусть изменники пожинают плоды своей измены! Мы уходим! Мы спасаем нашего князя! Мы уходим в землю обетованную! Рубите деревья, вяжите плоты, тащите лодки! Мы идём во Всеволжск!

Бздынь…

Многие не поняли. Кастусь… возражал. Кажется. Но первые дни после ранения он был в беспамятстве. А потом… Деваться было уже некуда.

Разгром и ранение князя привели к тому, что к иноземному нашествию добавилась чуть затихшая и снова вспыхнувшая кровная месть. Межклановая вражда, прежде сдерживаемая княжеской властью, разгорелась с новой силой.

Все, кому были дороги родные пенаты и могилы — сражались с соседями, которым эти ценности тоже почему-то вдруг оказались нужны. Потом приходили ростовчане. И вырезали оставшихся. Туда же влезли и суздальские.

«А чего ж не подобрать, коли ничьё?».

Не-не-не! Мы не за воровство казним, за то взыскивать — дело черниговских. Мы просто епископу помогаем.

Елица ухитрилась собрать большой табор и ломанулась по Наре вниз. Точнее: табор сам собрался, сам ломанулся. От безысходности.

Понятно, что люди пошли не за наложницей князя Кестута, а за ним самим. За репутацией предводителя. Который нынче несколько ранен. Но свою эффективность и удачливость доказал неоднократно: в междоусобной войне, в сожжении Москвы, в раздаче богатых подарков в начале лета… Глядишь — снова вытащит.

Опять же, «свои» всякие — просто взбесились, кровушки пустить хотят. А там и «кованные» ростовчане с суздальцами поджимают.

Беженцы вязали плоты, сыскивали лодки и валили вниз по Наре. Прямо к недавней крепостице рязанцев Серпейску (Серпухову).

Тут бы их рязанцы и перерезали. Но возле Серпейска с начала лета стоял литовский отряд. Стороны неделями разглядывали друг друга, но не резались. Приглядывались, общались.

Давние отношения между русскими жителями Серпейска и соседними литваками послужили основанием для соглашения между местным воеводой и беглецами.

Присутствие на разговорах Елицы в женском платье и глубокой скорби по раненому Кастусю создавало ощущение неопасности литваков. Отдавать этих людей в холопы Ростовскому епископу рязанцы не хотели. Не от гуманизма, которого здесь нет, а по нелюбви к ростово-суздальцам.

Любостяжательного воеводу Елица обошла щедрыми дарами. Серпейский градоначальник заявил, что не употребит строгих мер против беженцев из опасения, чтобы не произошло кровопролитие и разрушение вверенного ему городка от множества людей в литовском караване.

Я нахожу здесь некоторое сходство с проходом Разина через Астрахань после его персидского похода.

Пришлая рязанская дружина не рвалась завязнуть в толпе беженцев, им это было не по чести.

– Мы — княжьи гридни, а не людоловы! Наше дело — вражьих витязей бить, а не с бабьём да с мужичьём воевать!

И огромный литовский караван, едва ли не с двумя тысячами людей, вывалился в Оку.

* * *

Историю опубликования «Что делать?» знаете? — Сидит мужик в одиночке, в Алексеевском равелине Петропаловки, под следствием. Сочиняет роман. Всё написанное сдаёт Следственной комиссии. Комиссия — следаки же! — видят в тексте любовную линию. Эк как р-революционера воздержанием торкануло! Зеку — брому, рукопись — пропустить.

Рукопись с вердиктом идёт в цензуру. «Волчары» — велели пропустить, а нам чего? Может, у них следственный эксперимент. Пущай печатнут.

Цензора, который — «пущай», выгнали. Но было уже поздно.

* * *

Коломенские глянули из-под руки на караван.

– Серпейские пропустили. А у нас и гридней меньше. Идут же пристойно, без баловства? Хай сплавляются.

Так литваки и «хаяли». Главное — не гадить сильно и городки дорогой не жечь. Понятно, что против течения они бы не выгребли. Но река — сама несёт.

На Оке, в отличие от многих других мест на Руси, в эти полвека — к таким бежецким караванам привычны.

– Опять, поди, половчанины на черниговских наехали. Или это переяславльские? Чего? Литовские? Далеко поганые ныне забираются…

И выносит караван аж к Рязани. Где сидит ненасытный князь Калауз. Который хорошо понимает какое громадное богачество несёт река. Это ж две тысячи душ похолопить да продать — тыщи гривен! А ведь на плотах ещё и майно везут! Всё, что от войны да разорения утащить успели.