Зверь Лютый. Книга 21. Понаехальцы (СИ), стр. 42

«Мой человек» — только мой. Не «божий». Никто в мире, ни Иисус, ни Богородица, ни ангелы небесные — не смогут перебить мой приказ своим.

«Вестовые» — будут. Епископ, игумен… Они-то и донесут «мнение из высших сфер». Я, наглый ерник-атеист — уверен в «испорченном телефоне». Не Чимахай.

Отказ от «слова божьего» в пользу «слова лысого»… Уровень такого «вручения себя» — представляете?

Нужно пройти смерти родных, гибель общины, пожить под прямым управлением «высшей силы» в форме «цаплянутой ведьмы». Нужно пережить новое крушение общины от моего набега, гибель своего прежнего «идола». Нужно своими глазами увидеть, своей душой прочувствовать разговор двух душ — человеческой Ваньки-плешивого и чудища лесного — князь-волка в глухой лесной ночи на воровской заимке. И не испугаться — захотеть. Такого же. Себе. Нужно отринуть суету мирскую, пройти обучение «бесогона», получить опыт выявления и низвержения «ложных пророков» и «бесовских отродий». Нужно «воспылать огнём истинной веры», воодушевиться «на подвиг праведный», исполнять волю «пославшего мя».

И вновь убедиться в лживости. В обмане иереев и архиереев, наполненных благодатью божьей, уста которых изрекают волю Всевышнего.

Нужно раз разом искать, находить и вновь утрачивать смысл жизни, смысл существования в этом мире.

Нужно очистить в себе веру от… от всего. От наносного, изобразительного, ритуального, привычно-ассоциативного, организационно-административного… Оставить «голые» сущности. «Разложить по полочкам». И, выбрав необходимое себе — не попу, не Христу — самому себе! — проверяя на каждом шагу «на укус», «на вшивость», «на благо и разум», последовать своей дорогой. Которая, наверняка, будет иной, не общепринятой.

Не потому, что ты так сильно вспзд… Да, именно это слово, которое с пятью подряд согласными. А потому, что выбор своего пути — тяжкий труд. Человечеству, в массе своей, не свойственный. «Как все — так и мы» — легче.

«Одна просторная —

Дорога торная,

Страстей раба,

По ней громадная,

К соблазну жадная,

Идет толпа.

…

На вид блестящая,

Там жизнь мертвящая

К добру глуха».

Автобан хомнутых сапиенсов. Многополосная магистраль душ.

Это — нормально. «Все так живут». Соблазняются. Блестят. Глохнут. Добровольно.

«Верить нельзя никому. Мне — можно».

Сколько раз нужно пережить «личную катастрофу доверия», чтобы понять «матрёшку смыслов» этой фразы? Ты, Чимахай, уже вдоволь наелся обмана людей? — Тогда поверь. Не мне — себе.

И ты пойдёшь со мной, с «нелюдью».

В чём сила, брат? — Сила — в правде.

В моей правде, которая стала твоей.

Богоискательство, богостроительство… У нас это, как городки или лапта — национальные виды спорта.

* * *

– В бога-то верить… позволишь?

– Да. Там, так и тогда, когда… позволю.

– Э-эх… Я за тебя молиться буду. Чтобы Господь через тебя… силу свою являл. Да. Я — твой человек.

«Таможенник» отлежался и выздоровел. Получил мою публичную благодарность и повышение в чине. Его пример воодушевил коллег, и они с совершенно волчьим азартом накидывались на хотули приходящих.

«Блина» отпели и закопали, серебро и мышьяк — оприходовали. Точильщик и Драгун по-расспрашивали монахов. Некоторые элементы из монастырских методик оказались полезными. Типа: надави на глаз. Если не раздвоится — глюк. А если «да», то… надо смотреть.

Мы потолковали с Точильщиком, и начали собирать «информационный мусор» о связях между «бесогонами» и «потьмушниками». Здесь не было каких-то громких операций по засылке или перевербовке. Просто смотрели внимательно. Через четыре года, когда суздальские, смоленские, черниговские… заплелись в Киеве в косу не расплетаемую, я имел представление — кто как может «ужалить», как с кем разговаривать.

Через три дня Чимахай чуть не убил Аггея. Пришлось разводить «драчунов христолюбивых». Я дал Чимахаю с сотоварищами лодку, мальчишку-картографа и отправил вверх по Волге. Приводить тамошних жителей на путь веры истинной. Одного из его спутников убили язычники, второго — христиане. Картограф сумел сбежать, Кострому сожгли. Сам он чудом спасся.

У Чимахая сложилось в душе какое-то… очень воинственное православие. Он предлагал всем встречным уверовать в Христа, Троицу, Богородицу. Отказавшихся — убивал. Его тоже пытались убить. Он был силён, искусен и подозрителен. «Попытчиков» — хоронили.

От согласившихся требовал исполнения базовых ритуалов и жизни «по правде». Не исполнявших… наказывал.

Во многих случаях его «правоприменительная практика правды» была близка моему ощущению «правильно». Например, насаждение «нестяжательства». Особенно — в церковной жизни. Вдоволь натерпевшись в детстве от «ведьмы», пройдя «школу бесогонов», выжив в походах в дебрях лесных среди язычников, он ничего и никого не боялся. Громко возмущался иереями «Святой Руси», их многостяжанием, немилостивым отношением к своим ближним, сребролюбием: «Многостяжание далеко устраняет нас от иноческого завета, делает преступниками своих обетов». И взыскивал за это беспощадно. Потом — и с моей помощью.

Именно от него я впервые услышал «правило трёх вин»: церковник, совершивший преступление, должен быть наказан втрое. За само деяние, за дурной пример, показанный пастве, за бесчестие, причинённое почивающей на нём благодати божьей.

Глава 45 2

«Вынужденное миролюбие» Пичая позволило нам ставить вышки на землях «петухов» вверх по Оке. Как мне донесли, «принуждение к миру» от инязора, ныне покойного, звучало так:

– Пусть ставят. Скоро — всё вашим будет.

Пичай, как я уже рассказывал, несколько превратно оценил фактор времени. «Скоро» — пришло, но «вашим» — изменило смысл.

Мы торопились состыковать кусок линии, построенной на землях Муромского княжества с линией до Всеволжска. С неизбежными задержками прогнали первый тест. И тут же от Мурома просемафорили: «Литва бежит. Рекой. Много. К Стрелке».

Я не сразу врубился. Показалось — продолжается проверка. Но оттуда повались каблограммы с подробностями.

Фраза:

– Авундий сказал…

Заставила поверить в реальность новостей.

Ничего нового: «Попаданец — многозарядная атомная бомба». Но несколько… неожиданно.

…

Весной, в начале мая, я оказался, не по своей воле, в Москве. Которая Кучково. И спалил её нафиг. Вместе с Литвой Московской.

«Шумел, горел пожар Московский».

Владетели — Кучковичи — погибли. Зять их — Андрей Боголюбский — послал воинский отряд. Дабы пресечь разорение теперь уже его имения, восстановить мир, закон и порядок.

Отряд суздальских дружинников во главе со старшим сыном Боголюбского Изяславом пришёл в Кучково, литваков не обнаружил, стал унимать местных шишей.

Про разновидность местного криминала — «краеведов» — я уже…

«Ходим мы по краю родному».

Как только «закон и порядок» посыпались — отовсюду явились любители чужое пограбить. Место бойкое: Яуза, Клязьма, Москва-река. Народец там шустрый. А посады с купеческими амбарами — целыми оставались, мы их не жгли.

Изяслав Андреевич «лихих людей» погонял. Кого — порубил, кого — потопил. Но на ту сторону Москва-реки не лазил. Поскольку там — «земля литовская». А Кастусь — князь Московской Литвы Кестут — собрал немалый отряд и встал за рекой. Хоть и не на берегу, но недалече.

Кастусь вёл себя аккуратно, избегал войны с суздальскими.