Зверь Лютый. Книга 21. Понаехальцы (СИ), стр. 14

Итог похода: кроки сто двадцати вёрст речной долины, три сотни душ в веру христову привели, три лодки барахла привезли, на другой год народилось полтора десятка марийско-норвежцев. Правда, кузена пришлось отправить к Христодолу — шкурки прятать вздумал.

Ещё: одному важному суздальскому воеводе, славному витязю из гнезда Долгоручьего — пришлось голову открутить. Мы, не сильно понимая в здешних раскладах, «влезли в чужой двор». По «Указу об основании…» мне отдана «вся земля от граней селений русских». Некоторые — не понимают. Но об этом позже.

Это — успешный поход. В других — были потери в личном составе. Утонул, угорел, заболел, траванулся, пошёл в лес по-большому да не вернулся: кикимора защекотала, змея за задницу тяпнула…

Боевых потерь — не было. Аборигены были наслышаны о моих «подвигах» предыдущей зимы — в вооружённое противостояние не вступали. Местные тукымы c урлыками — не решились искушать судьбу. И, да, я оказался прав — вид нурманов в боевом облачении отбивал «боевитость» и усиливал «сексуальность». Впрочем, и мои — не резали, не жгли, последнее — не отбирали. Даже кое-какой торг пытались вести. Хотя, конечно, «негоразды» были.

Один отряд — погиб полностью. Попал в лесной пожар. Ещё один — потравился почти весь.

«Не пей, Ванечка, из копытца — козлёночком станешь».

Эти — стали покойниками.

В третьем — гоноры сработали. Нурман с тверичём не поделили туземную красавицу, сцепились между собой. Итог — шесть трупов.

Самый главный результат — не собранные товарные ценности. Хотя и они… вполне пригодились. Важнее понимание этой земли, людей, на ней живущих. Опыт. Мой собственный и десятков ребят, сходивших в эти походы. Опыт десятка тысяч туземцев, увидевших моих людей.

…

Для очень многих в здешних лесах, это было открытие. «Открытие мира». Люди увидели наши товары, смогли составить собственное представление о Всеволжске. Не по рассказам — сами.

Мои современники этого… — не могут представить.

Коллеги, вы все видели инопланетян. В кино, на картинках. А тут — вживую! Оно дышит, ходит, кушает. Разговаривает! С ними парень из знакомого урлыка. Он их понимает, он у них живёт. Хорошо живёт: сыт, обут-одет, куча всяких чудесных штучек.

«Есть ли жизнь на Марсе?» — Да! И эта «марсианская жизнь» — восхитительна! Вот живое подтверждение!

Несколько сотен лесных сообществ. Жёстко стратифицированных — жизнь каждого человека предопределена от рождения. Нет не только возможности что-то изменить — даже желание такое возникает не у всех, изредко и лишь в форме глухой, самому непонятной, тоски. Как сосущее чувство голода у обычно сытого человека.

Сколько человеческих лиц вы видите за день? Сотни? Тысячи? — Здесь — 20–40. Со сколькими людьми вы общались за время своей жизни? Хотя бы голос слышали? — Тысячи? Десятки тысяч? Здесь — 200–400. За всю жизнь.

Конечно, средний абориген видел за последний год столько белок, сколько вы и за всю свою жизнь не увидите. Но… Разницу в общении с белкой и с человеком — понимаете?

И вдруг в каждой из этих сотен «пирамидок»-общин, где столетиями — «как с дедов-прадедов», где всегда — «что было то и будет» — «распахнулись двери».

Новое, невиданное, иное. Не торговец-одиночка, а куча народа, отряд, власть…

Люди! Не такие!

Не где-то там, за морями, за лесами, а вот, в доме сидят, пироги едят. И у тебя лично — не у старейшины, не у кудати — вдруг появляется право выбора.

Хочу быть пианистам… или железнодорожником… Да хоть кем!

Оказывается — ты можешь хотеть! Хотеть чего-то такого, чего твои деды-прадеды — не могли. Не могли даже хотеть! Не потому, что тупые, а потому что никогда не видали. Вот такой мягкой ткани, вот таких ровных горшков, вот таких длинных ножей… Вот такой жизни.

Твоё мнение имеет значение, твоё «хочу» — может изменить твою жизнь.

Первая из человеческих свобод — «свобода хотеть» — вдруг ворвалась в глаза, уши, ноздри… в умы и души тысяч жителей маленьких лесных поселений. Кому — противно, страшно, кому — удивительно, сладко…

Масса молодёжи, бобылей в тот год пришли ко мне «в поисках новой жизни».

«Хотим жить — как твои живут».

Разницу между туризмом и иммиграцией они ощутили очень скоро. Но назад никто не вернулся — стыдно перед сородичами. Наоборот, позднее, навещая родственников, они, своими рассказами о «городском житье», иногда безбожно привирая, побуждали новые волны мигрантов. Да и оставшиеся на прежних селищах — с их помощью постепенно воспринимали мои инновации. И не только мои — те, что у соседей-славян стали уже «культурной традицией», образом жизни.

«Сексуальные подвиги» нурманов тоже дали результат. Позже, но долговременный. Десятилетиями я встречал в этих местах людей, в числе предков которых были, явно, воины Сигурда.

В отряды, кроме собственно нурманов, были включены их «попутчики» — дружинные отроки, боеспособные люди из тверских и полоцких людей. Многие из них, почувствовав перспективу, остались у меня в службе.

У нас получилось очень удачно по времени: большинство отрядов было отправлено на маршруты в течении двух недель по приходу Тверского каравана. Чуть затянули бы — были бы уже другие заботы.

С середины июля мы начали получать мордовский скот. И сразу же форсировали заселение новых селений. Очень скоро снова стало не хватать людей: одни оседали на землю, другими укрепляли строительные бригады, третьи нужны были для обеспечения этих процессов.

«Люди, хлеб, железо» — три кита, на которых держится Всеволжск.

Людей в яму не ссыпешь, в амбар не сложишь. Их не только кормить надо, но и непрерывно давать занятие для души и тела. Хомнутые сапиенсом — вовсе не селениты, в холодильник, как в «Первые люди на Луне», до наступления надобности — не уберёшь.

Уэллс, будучи социалистом, пытался найти решение проблемы безработицы. Увы — «складировать» реального человека «в холодильник» не получится. Теряются не только профессиональные навыки — расползаются этические принципы.

По Вольтеру: «все пороки человеческие происходят от безделья».

Присутствие нурманов помогло решить некоторые мелкие сиюминутные дела. С немелкими последствиями.

Пичай, ныне покойный, успел, пока живой был, убедить, в рамках нашего соглашения, род «сокола», что со мной жить надо дружно.

Просто пара слов! Один азор сказал другому:

– Ты… эта… пусти «зверёнышей» да глянь. Нет — вышибешь.

Мне этого достаточно. Я ж как тот китайский сосед с крысой на веревочке! Только пустите! Потом сами разбегаться будете. Добровольно и с песней.

«Соколы» не послушались бы, но… Проходочки вооружённых отрядов нурманов по Волге — просто по своим делам, туда-сюда — добавила актуальности советам инязора.

Мои коробейники сунулись к «соколам» с горшками да с чашками от Горшени. И не были убиты или похолоплены, а мирно, хотя и малоприбыльно, прогулявшись вблизи устья Суры, притащили горсть песка. Через три дня мы пригнали туда учан. И набили в него полторы тысячи пудов. Стекольного песка!

«Соколы» даже не возмущались громко, глядя на десяток нурманов, валявшихся в теньке в бронях. Пока работники копали и грузили «фигню полную» на глазах у ошарашенных туземцев.

– Что все русские — нелюди, мы и раньше знали. Но эти стрелочные — ещё и психи! У них что — своего песка нет, чтобы отсюда тащить?!

Как тот учан за полтораста вёрст по нехоженому бережку бурлаки тащили — отдельная эпопея. Как изза каждого пригорка выскаивала толпа местных с копьями и топорами. И заскакивала обратно, полюбовавшись на радостно-ожидающие высоко-поставленные белобрысые морды норвежцев:

– Во! Ну наконец-то! Хоть подерёмся! Подходи, не бойся. Я тебе быстро зарежу, не больно.

Теперь у меня сошлось всё: песок, известь, поташ, три печки, которые поставил Горшеня, трубки для выдувания, широкие сосуды для выпускания пузырьков… Да я ж рассказывал!