Зверь Лютый. Книга 21. Понаехальцы (СИ), стр. 13

Поиск баланса, «пляска на лезвии» сиюминутных обстоятельств. Психологических, социальных, экономических, географических… условий и условностей.

– Люди боятся больших, сильных, оружных… И очень на них самих — непохожих. Вот местной кугырзе чуток страха и добавим. А заодно и другие дела порешаем. Дела церковные: крещение, венчание, отпевание. Дела податные: что из указанного не сдано — сдать, десятину взыскать. Землю посмотреть. Где новые селения ставить будем. Местный торг пощупать. Баб и девок перетрахать.

– Чего?! Сдурел! На что?!

– На то! На племя. С его молодцев очень даже здоровые марийцы выродятся. А мне, Аким Яныч, крепкий народ нужен. Нытьё чахликов-малоросликов слушать тошно!

Я, видимо, чересчур разгорячился. Аким принял последнюю фразу на свой счёт, обиделся, напыжился. Но — промолчал. Его невеликий рост — больное место. Особенно теперь, когда я его сильно перерос.

Но-но-но! Только в длинь! По опыту жизненному мне до него…

…

Вечером он пришёл ко мне в опочивальню. Весь такой… взъерошенный. Сперва пыхтел, поджимал губы, чтобы слова лишнего не сказать. Но — не долго. Начал возмущаться, что я не отдаю под его начало нурманов, что сам указываю — куда им идти. Ругал Сигурда, ругал местных. И вдруг выдал:

– Пусти меня на Сухону. Эти-то — бестолочи, наших лесов не знают, гонору много — с местными сцепятся. Тебе потом кровищу расхлёбывать!

Чудеса! Это Аким-то Сигурда за гонор ругает?! Это Аким-то здешние Ветлужские леса знает?!

И ещё: я очень сомневаюсь, что Акиму просто хватит здоровья пройти здешние чащобы да дебри. Да и годы его… Но сказать так — до самой смерти не простит. Ну, если — на смертном одре. Может быть.

Поэтому — исключительно правду:

– Не сомневаюсь, Аким Яныч, ты это дело лучше бы сделал. Сигурд, конечно, против тебя, молодой. Но учиться-то и ему надо. А тебе забота по-важнее: обеспечить, предусмотреть, помочь. Посоветовать. Тут не веслом махать надобно — мозгой трудиться. Изощрённой, опытной… твоей. Без тебя это дело — никак. Геройничать, по суждению моему, тебе уже скучно. Уж ты-то за свою жизнь всякого героизма и насмотрелся, и понаделал. А тут… тут думать надо. А ещё мари. С их собственными заморочками. Сигурду-то легче — цель одна. А тебе надо во многих местах поспеть, чтобы всё тип-топ. Да не своими ножками — чужими. Кроме тебя — некому.

Аким сперва смотрел подозрительно: не улещиваю ли болтовнёй глупой? Потом успокоился — нет, не пытаюсь обойти его службой, обделить делами важными, особенными. Разговор пошёл о конкретном: как отряды собирать, чего и сколько в дорогу давать, каких людей.

Я Акима понимаю: слазить вот так, как никто не ходил, в Двинскую землю, поставить там крепостишку… Или пройтись по Ветлуге, Вятке, Каме…

* * *

Это подвиг. Это деяние, может статься, из славнейших в жизни. Про такие дела скальды саги складывают. Как про Эрика Рыжего. Тому легче было — с высоких гор, обрамляющих Иса-фьорд, в хорошую погоду видны снежные пики Гренландии. Глядень с Усть-Ветлуги — ни с какой горки не просматривается.

А ведь это только начало. Потому что по Сухоне можно идти не только вниз, по Двине, но и вверх, к Кубенскому озеру. А там… Там в 19 веке будет построена «Знаменитая плотина». Со складывающимися на основание фермами Поаре. Россия, Вюртюмбергский канал, первая треть 19 века.

Уникальная конструкция для уникального места: в этой части Сухоны в половодье течение реки меняет направление.

Ещё там люди живут. Своеобычные. Лет двести тому там похоронили человека одного, лет сорока. Гроб плотно засыпан слоем железного и остекленевшего шлака. Других людей на Руси — так не хоронили. Ладно, это языческие времена, но полста лет назад в тех же местах кузнецу в могилу кладут в ноги крицу. Из неоднородной, но довольно качественной стали. Сырцовой, конечно.

Я уже говорил, что в этой земле на каждом шагу что-нибудь… эдакое? Полезное, удивительное… Вот бы самому сбегать-посмотреть…

* * *

Понятно, что всё получилось не так, как первый раз озвучивалось. И дальние отряды получились побольше, и местных отрядов оказалось не пяток, а десяток. С лодками были проблемы, с людьми…

Дела завертелись. Как-то сошлось вместе. Множество людей, которых нельзя было, в тот момент, на землю осадить из-за недостатка скота. Полу-бояре, которые малопригодны к нормальному труду. Нурманы, которым я не доверял, которых нельзя было держать в одном месте, которые никакой полезной хозяйственной деятельности не хотели и не могли. И были правы.

Глядя на этих здоровых мужиков, «стадо урождённых домкратов», я мог без конца облизываться, фантазируя их «применение в мирных целях». Но воин не делает крестьянской работы. Не потому, что не может или не хочет — потому, что перестанет быть воином. Я про это уже…

Они хотели остаться воинами, я с этим согласился. Но и держать их вместе — нельзя. Удачно нашёлся выход — «имитация боевой работы» в форме дальних торгово-административных походов.

Их оружие и снаряжение, в основной массе, были мне не нужны. Вернув их майно, я смог эффективно продвинуть марийские дела, где мы уже «вошли», и надо было спешно воспроизводить вурдалака из песни: «всё впихивал и всовывал и плотно утрамбовывал».

…

Когда пишут: «Харальд Чернозубый принёс дикарям на реке Линде закон, прогресс, просвещение и благую весть» — это означает следующее.

Здоровенная, бело-красная от шрамов и солнца, морда, под отрастающей, после тотальной стрижки, грязно-соломенной волоснёй, непрерывно жующая жвачку на основе древесного угля, ткнула кулаком в плечо своего кузена — такая же морда, но чуть меньше и без жвачки, оглядела вымоину, где речка Линда впадает в Волгу, элегантно далеко плюнула чёрно-жидким и рявкнула:

– Фремовер дад силд (вперёд, дохлые селёдки)!

После чего его спутники впряглись в верёвки и потащили три лодочки вверх по Линде. Через пару вёрст берега стали непроходимы — длинный изгиб, который образует Линда при впадению в Волгу — кончился. Кончился и обсохший в межень пляж у подножия левобережного песчаного обрыва. Дальше — густой хмыжник, пошли на вёслах.

Ботник с Чернозубым, его слугой — отроком из Твери, мальчишкой-служкой из мари (он же — переводчик) и церковным инвентарём шёл впереди. Харальд был уверен, что присутствие «Священной Книги» защитит его от отравленной стрелы. Остального он не боялся.

Во второй лодочке нервно поглядывал по сторонам Еремей Сенокрад — начальник команды.

Я как-то рассказывал, как у меня в Пердуновке соседи сено воровали. Отсюда и прозвище. Еремей потом пришёл ко мне, просился в холопы, попал в скотники. У меня учат всех — выучился грамоте. Женился, овдовел, попал с Акимом во Всеволжск. Когда я начал выдавать казённые кафтаны — попросился в службу. Парень грамотный, молодой — нет двадцати.

Недельные курсы по специализации «поганец». В смысле — особенности поведения при общении с туземными язычниками. Тридцать «поганских» слов, три ругательства, пяток этнографических правил. Чин — младший писарь. Фремовер, паря.

Рядом с ним наяривал веслом совсем юный землемер, лет 13, из Якскерго. По-русски говорит слабо, но на каждом повороте реки бросает весло, смотрит на компас, царапает бересту — «берёт азимут». В остальное время — молчит. Считает гребки.

В третьем: кузен Чернозубого, юнец-торговец из «торгового техникума имени Николая» и поп-вдовец из Мурома. Коллега Аггея по неприятностям от «конюхов солнечной лошади». Этот — ухитрился спрятаться, пока «искатели основ и ревнители исконности» резали его семейство. Иона Муромский его с прихода снял. А тут я…

Что характерно: кроме нурманов и попа — все юнцы безусые. Слабо-ученные. Мало-опытные. Посылать таких одних — с ними и разговаривать не станут. Хорошо ещё, если не прирежут в первом же селении. А так…