Красная - красная нить (СИ), стр. 67

Зато Джи удаётся всё – его член уже прожёг дыру во мне, а тормоза отказали совсем – я почувствовал, как он робко, но подался вверх бёдрами, вжимаясь в мой пах сильнее, и я сошёл с ума в этот момент...

Сейчас я понимаю, что это было нервное, но тогда мне казалось, что я умру, серьёзно, ещё немного – и я умру.

Меня начало трясти крупной дрожью, а голове стало так мягко – оказывается, я безвольно скатился с его лица вбок и теперь лбом уткнулся в простынь, а ртом – в его жёсткое плечо. Я так сильно хотел и ещё сильнее боялся, что совершенно потерялся в этих взаимоисключающих противоположностях. У меня начиналась самая обычная истерика. Джерард не обращал на моё состояние никакого внимания – он больше не стеснялся и, не переставая, тёрся об меня, всё подаваясь бёдрами вперёд и вверх, доводя меня до полуобморока своими движениями.

Его безумные руки продолжали впиваться в мою спину, и дышать было больно – я почти зарылся носом в простынь, я не понимал ничего, кроме оглушающего пульса в мозгу, который рождался где-то внизу живота и тошнотворной сладостью поднимался по позвоночнику до самой головы. От этого расплавляющего удовольствия я готов был кончить, и я боялся этого, боялся до безумия. Меня морозило арктическим холодом от каждого его толчка, а следующий уже сжигал жаром, мне никогда ещё в жизни не было так плохо и страшно, и одновременно – настолько непередаваемо хорошо. Я просто погибал в этих ощущениях.

Казалось, что я уже умер.

Вдруг руки Джерарда ожили. Не знаю, когда понял это, может, только в тот момент, когда почувствовал его почему-то холодные пальцы под резинкой штанов. Он на мгновение остановился, раздумывая или решаясь, лично я крайне плохо соображал, что происходит… Но когда его ладонь полностью оказалась на моей голой заднице – вот тут я по-настоящему испугался.

Что-то явно щёлкнуло в моём мозгу.

Это сработал предохранитель – он выбил мои пробки, выплеснул в кровь столько адреналина, что мое подскочившее из груди сердце впору было ловить где-то изо рта.

Меня подкинуло вверх, и руки даже десяти сумасшедших Джерардов не смогли бы удержать моё очнувшееся тело – только что я лежал на нём сверху, и вот уже сижу внизу, у кровати, потирая отбитый экстренным манёвром зад.

– Фрэнк?

– Э-э…

– Ты в порядке?

Молчу.

– Что это было?

Блять, будто я знаю, что это было! И вообще, это я должен тебя спрашивать – какого хрена сейчас было, чокнутый-Джерард-потерявший-тормоза…

Он замолчал и с какой-то тоской уставился на меня сверху, снова приподнявшись на локтях. Взгляд был до того растерянно-невинным, что сердце защемило так больно, и я почувствовал подкатывающую к горлу тошноту.

Откуда только взялись силы, но я вскочил на ноги, схватил его толстовку с капюшоном и, пока надевал её, нёс какую-то бессвязную ахинею: что-то про маму, которую не предупредил об уходе, про школу и уроки, про мистера Блома, который хочет от меня лучшей успеваемости, про репетиции… Я путался в рукавах и сторонах его кофты, я отчаянно боялся, что моих тупых слов не хватит до того момента, как я всё-таки окажусь одетым, поэтому просто озвучивал всё, что проносилось в моей дурной голове. Я не смотрел на Джерарда, но чувствовал кишками, как он смотрит на меня. Закончив с толстовкой, я только на секунду поднял глаза на него…

Он молчал и смотрел. Спокойно, вроде бы. Даже с каким-то мазохистским интересом. И невылитой концентрированной болью, будто толстовка эта была единственно ценной и безумно дорогой вещью всей его жизни, расставание с которой было равносильно смерти…

Я потерялся окончательно. Унимая панику, я, кажется, бросил ему что-то вроде: «Увидимся, Джи» и понёсся вниз, вниз по лестнице, торопливо напялил на ноги мокрые противные кеды и бегом, со всей бессильной злобы и дури полетел домой – быстрее, быстрее, не замечая глубоких луж и ветра в лицо, недоумевающих прохожих и холода…

Никогда я не бегал так самозабвенно раньше. Очнулся только лицом в своей подушке, выдохшийся, лишённый кислорода и мозгов, с ноющим чувством в паху, с жуткой злобой на себя. Я чувствовал, что сделал что-то нехорошее. Точнее, я не мог поступить иначе: это было что-то иррациональное и дикое, но заложенное природой в самую подкорку мозга, как у животного: «Страшно – беги, спасайся бегством, не думай, не останавливайся, просто беги». Так действуют все, от мышей до оленей, ещё не видя пожар в лесу, но уже чувствуя его внутренностями и бессознательно начиная двигаться в противоположную огню сторону.

Это сейчас я могу мыслить такими красивыми образами и облекать произошедшее в слова. А тогда – я помню всё так хорошо, словно это было вчера – я просто лежал лицом в подушке и хотел сдохнуть. Я поступил очень и очень плохо, но ирония в том, что как бы я ни поступил в тот момент, включая вариант, что я бы остался там, с ним, до конца, – всё это было бы скверно в любом случае.

А пока я просто лежал и ненавидел себя всей душой за то, что имел тормоза. Ненавидел Джи за то, что он их, наоборот, совершенно не имел. Ненавидел маму, которая уже несколько раз стучала в дверь и спрашивала, в порядке ли я. Нет, мам, я, блять, в полном беспорядке, прости меня. Я нюхал, не переставая, ворот его толстовки, который так отчётливо пах Джерардом. И думал, думал о том, что я, сука, люблю его запах. Я был настолько зол на себя и всё вокруг, что уснул вот так: лицом в подушку и с перепутанными, вывалившимися наружу мыслями.

А на следующий день не пошёл в школу.

Ночью у меня сильно поднялась температура, и мама утром констатировала наложением ладони на лоб – простуда. Не было плохо, меня даже не лихорадило. Было просто очень жарко и как-то странно, а ещё был сильный кашель, который начинался откуда-то из желудка, если верить моим искажённым ощущениям реальности. Это был первый случай после долгого периода, в который я чувствовал себя хорошо, и он напомнил мне, что я – счастливый обладатель слабого организма, который любит и умеет болеть, и который, вообще-то, стоит беречь получше, если не хочешь сдохнуть раньше времени.

Мама ходила хмурая. Она на полдня отпросилась с работы и ухаживала за мной, как могла: пичкала какими-то таблетками, поила всякой дрянью и даже пыталась накормить, но у неё ничего не вышло. Я не прислушивался, но, кажется, она называла меня оболтусом и раздолбаем. Бубнила что-то о том, что я мог бы и поберечься – чтобы снова не скатиться в пучину непроходящих хронических простуд и инфекций. Мне было пофигу, если честно. Мой мозг работал в каком-то экономном режиме и выдавал странные абстрактные образы вместо привычной картинки мира. То мне казалось, что я уже умер и это – мой персональный ад, то почему-то становилось жутко смешно, когда мама высыпала очередной порошок в кружку с тёплой водой: я был уверен, что это какой-нибудь яд, и вот теперь-то мне точно осталось недолго. Но минуты тикали, часы шли, а я жил, выкашливая свои лёгкие наружу и истекая соплями.

– Пожалуйста, выпей ещё вот это и постарайся дожить до вечера, – мило сказала мама, уходя на работу. Я едва заметно кивнул, желая только одного – хотя бы немного поспать, потому что во сне я не чувствовал, как кашляю, и если это и было больно или неприятно, ко мне не имело уже никакого отношения.

Дверь хлопнула, и я остался один. Я, кажется, жаловался на мамину заботу? Так вот, знайте, я самый неблагодарный мудак из всех существующих. Потому что в том состоянии, когда дойти до туалета ты можешь только по стеночке и то с перерывами на отдых, мамина опека была более чем кстати. Когда остаёшься один в болезни, кажется, что весь мир против, и все кинули тебя, бедного-несчастного, на произвол судьбы, забыли и больше никогда не вернутся. Да, мысли глупые, но для воспалённого болезнью мозга они были в самый раз.

Потолок такой белый. И с еле заметными трещинками. Если следить за ними долго, не отрываясь, кажется, что они слегка шевелятся. А ещё это было очень похоже на запутанную автодорожную карту штатов – честно. Дороги, дороги, пересекающиеся, большие, маленькие, они куда-то вели, но я уже перестал следить – веки совершенно отяжелели, и я, наконец, провалился в муторный сон.