Дитя Плазмы, стр. 15

– Возможно, так оно было бы и лучше, но любое общество, на какой бы стадии развития оно не стояло, обречено на рывки,

– убежденно проговорил Пилберг. – Всякое спокойствие – всего-навсего условность, сотканная из дискрет. Кинокадры, корпускулы, атомы… Иного в природе попросту не существует.

Крякнув, Трап весело оскалился. Течение беседы прервалось. Один за другим люди оборачивали головы, и Гуль недоуменно перевел взгляд на скалы. В сопровождении Свана к лагерю, хромая, приближался какой-то человек. Знакомая фигура, смуглое лицо… Не веря глазам, Гуль вскочил на ноги. К мэрии шагал живой Пол! Пол Монти, лейтенант ВВС США. Он был еще далеко, но Гуль был уверен, что не ошибся. Кажется, и лейтенант разглядел его. Рука его приветливо взметнулась вверх.

– Кто это? – Володя толкнул Гуля в бок. – Ты его знаешь?

– Это Пол, – шепнул Гуль. – Самый настоящий Пол!

– Ты же говорил… – Не завершив фразы, Володя снова уставился на приближающихся.

Чудо все-таки имело место быть, как говаривал ротный хохмач. И не лгал Пилберг и все остальные, утверждая, что смерти здесь нет, а есть одна длинная и неугасимая жизнь. Сердце Гуля колотилось, пытаясь пробить грудную клетку и выскочить на волю, хотя он и сам с трудом понимал причину своей неуемной радости. Кем, в сущности, был для него этот лейтенант? Да никем! Абсолютно никем. Можно ли вообще испытывать теплые чувства к человеку, конвоировавшему тебя до пещеры, а по пути ударившему прикладом так, что чуть-чуть не раскололась голова? Наверное, нет, но Гуль все же почему-то радовался. И видел, что Монти в свою очередь тоже радуется, видя его среди своих. Это было слепое безотчетное чувство. Вероятно, стимулом тому явился здешний дефицит человеческих душ…

За спиной тем временем возобновился прерванный спор.

– Вы упрямец, проф, – скрипуче выговаривал Фергюсон. – Потому что не признаете очевидного!

– А вы дурак, Ферги. Потому что презираете мысль…

Глава 5

Странно, прошло всего три дня, но поселок уже казался Гулю уютным, в некоторой степени даже родным. Здесь царили покой и тишина, чего не было там. До поры до времени это устраивало. Там, во вчера, осталась армия, здесь же он снова был свободен. Маленький шанхайчик, упрятанный среди гор, табор, слепленный из бамбука и фанерных щитов стал, возможно, его последним прибежищем. Дворцов здесь не наблюдалось, хижин тоже было маловато. Но это не пугало, скорее – наоборот. В малых формах всегда больше симпатичного, и головастый щенок – это не рослый и зубастый пес. Словом, в очередной раз Гуль удивлялся самому себе, чувствуя, что пик отчужденности остался позади и он готов глядеть на окружающее более светлым взором.

Лагерь был утл и мал. Но в малости терялась его утлость. И кроме того здесь, среди багровых неземных гор, он смотрелся совершенно не так, как смотрелся бы на окраине какого-нибудь городка. Ветхость уже не казалась ветхостью. Дерево, ткань и атрибуты человеческого быта приобретали здесь абсолютно иную цену. Когда ложка одна-единственная, это уже особая ложка. То же было и с прочими вещами. Складского и госпитального имущества, угодившего в каракатицу вместе с людьми, хватило только на малую часть построек, и большинство домиков было собрано, склеено и слеплено из самого разнообразного хлама. «Хлам» подбирали на излучине лавовой реки, что опоясывала подножие приютившей колонистов возвышенности. Уже дважды Гуль имел возможность наблюдать, как Ригги заходил в дымящееся течение и с мученическим кряканьем вылавливал полуразбитые ящики и доски. На вид это было обычное дерево – с той же волокнистой структурой, с теми же занозами, но Гуль догадывался, что разница между настоящей древесиной и вылавливаемыми из лавы «гостинцами» была такая же, как между тростниковым стеблем и стальным прутом. Впрочем, никого из поселенцев это особенно не заботило. Не заботило и Ригги. Все свое свободное время бывший каптенармус тратил на изготовление домашней утвари. В этом отношении колонистам действительно повезло. Ригги работал быстро и с удовольствием. Вполне возможно, что руки у него были золотые, но покуда никто из поселенцев этого ему не говорил. Эмоционального разнообразия здесь вообще не наблюдалось. Нормой считалось спокойное и размеренное существование. Пилберг поддерживал в лагере железную дисциплину. Он не был военным, но так уж получилось, что в сложившихся условиях он, как никто другой, подходил на роль лидера, способного управлять маленьким поселением. И самое странное – что люди самых различных возрастов и званий с готовностью ему подчинялись. Дело было найдено для каждого. Женщины занимались сбором лишайника, мужчины охраняли поселок, вернувшись таким образом к привычному несению службы. Дисциплина в крохотном коллективе – вещь скучная и бесконечно раздражающая. От скуки спасала вражда. Хотите править, воюйте! Колонисты воевали с двойниками. Еще один враг, неведомый и далекий, обитал высоко в горах.

Мудрецы… Существа, о которых говорили с дрожью в голосе, которых положено было ненавидеть не меньше двойников. Почему, – в этом Гулю еще предстояло разобраться. Он заставлял себя прислушиваться к разговорам поселенцев, к путанным монологам Пилберга, но пока от всей этой словесной каши ясности в голове не прибавлялось. Хотя были и некоторые успехи. Так например он сообразил, кого напоминал ему рыжеволосый Трап. Такого же «Трапа» он видел в команде Чена – того самого землистолицего старика, что верховодил двойниками в день прибытия Гуля на «землю Каракатицы». Двойник Трапа, двойник Пола… Были, разумеется, и другие, но с этим мозг Гуля по-прежнему отказывался мириться. Не все из подобных реалий может уложиться в человеческом сознании. Тем более за два-три дня. Даже одно-единственное чудо способно надолго вышибить из колеи. По земным меркам жизнь поселенцев просто изобиловала чудесами. Людей нельзя было уничтожить и они не нуждались более в пище. Колонисты практически не уставали. При всем при том они оставались людьми с прежними привычками и желаниями. Огонь и пули калечили, но ненадолго. Регенерация тканей происходила буквально на глазах. Пол Монти, вернувшийся два дня назад с простреленной головой и грудью, чувствовал себя по возвращении вполне сносно. Пули вышли из него, как выходит гной из фурункулов, раны затянулись в течение часа, а еще через день исчезли и шрамы.

Что можно было сказать обо всем этом? Да ничего. Какофонию звуков нельзя называть музыкой. Наверное, прав был Пилберг, когда предлагал вспомнить младенческие ухватки. К этому миру следовало привыкнуть, как привыкает малек к водной стихии, а волчонок к дремучему лесу. Кубик Рубика – загадка только для взрослых, – ребенок глядит на него иначе. Совершенно иначе…

Выйдя за пределы поселка, Гуль поежился. Он только что проснулся, но ощущения утра не было. И время, и местность – все здесь угнетало однообразием. Какие-то багровые марсианские пейзажи, не знающие течения суток. Не мудрено, что лагерь стал вызывать розовые чувства. Потому как был единственным радужным пятном среди скал, песка и тумана. Вне поселения с глазами что-то немедленно происходило. Видимые образы расплывались, довлеющий над всем цвет ржавчины быстро утомлял, вызывая безудержную зевоту.

Гуль неожиданно припомнил сегодняшний сон. Он видел отца и старый деревенский пруд. Кажется, они гостили тогда у тетушки. Гуль сидел с удочкой на берегу и, щурясь, следил за поплавком. Как всегда рыбой и не пахло. Вместо нее в темной воде вертляво сновали жуки-плавунцы, черные ленты пиявок, извиваясь, плыли по своим делам. Белотелый, в просторных трусах, отец цаплей вышагивал за его спиной и назидательно толковал что-то о пользе контакта с землей, о босохождении, о Порфирии Иванове. Гуль слушал, посмеиваясь. Отец выбирался на природу от силы раз или два в год. На большее, несмотря на всю его любовь к пташкам, облакам и пчелкам, он не отваживался. Смешной, добродушный человек…

Сцена у пруда помаячила перед глазами и растаяла. Как Гуль не старался, она не появлялась вновь, словно вся без остатка просыпалась песком меж пальцев. Гуль расстроился.