Собрание сочинений. Т. 20. Плодовитость, стр. 144

— Добрый день, господин Фроман.

Матье узнал Виктора Муано; в пятьдесят пять лет тот выглядел куда более старым, более изможденным, чем его отец в ту пору, когда матушка Муано привела сюда своих мальчуганов, еще не созревших для тяжелого труда, надеясь, что Молох примет ее жертву. Поступивший на завод шестнадцатилетним подростком, Виктор уже около сорока лет гнул спину у наковальни. Так начал он свой жизненный путь, единственный, уготованный ему судьбой, познал непосильный труд вьючного животного, подобно своему отцу, отупевшему, смятому колесом нужды и несправедливости.

— Здравствуйте, Виктор. Ну, как дела?

— Эх, господин Фроман, стареем! Пора уже подумать и о том свете… Только бы не кончить свои дни под омнибусом!

Он намекал на смерть отца, папаши Муано, попавшего под омнибус на улице Гренель и подобранного с переломанными ногами и пробитым черепом.

— Впрочем, не все ли равно, от чего помереть! Чем скорее, тем лучше… Отцу еще повезло, он пристроился у Сесиль и Норины. Кабы не они, он умер бы не под омнибусом, а с голода бы подох…

— У Норины и Сесиль все в порядке? — перебил его Матье.

— Как будто, господин Фроман. Насколько мне известно. Мы ведь, как вы сами понимаете, не часто видимся… И всего-то из всей нашей оравы осталось их двое, я да Ирма, но она от нас совсем отказалась с тех пор, как стала важной дамой. Эфрази, той повезло — она умерла, а разбойник Альфред исчез. Оно и к лучшему, нам всем дышать легче стало, уж больно я боялся, как бы он на каторгу не угодил… А как услышу что хорошее о Норине и Сесиль, прямо душа радуется. Норина ведь старше меня, ей скоро шестьдесят стукнет. Всегда она была здоровая, крепкая, да и сынок, говорят, вырос ей на утешение. Обе они работают, Сесиль все еще держится, хоть ее щелчком свалить можно. Славная у них семейка, две мамаши на одного мальчугана: ничего не скажешь, сумели вырастить из него хорошего парня.

Матье одобрительно кивнул головой и весело проговорил:

— Да ведь и у вас, Виктор, были сыновья и дочери, теперь, пожалуй, они сами уже папаши и мамаши.

Старый рабочий сделал неопределенный жест, словно показывая вдаль.

— У меня в живых восемь душ осталось, на одного больше, чем у отца… Только все разбрелись кто куда, стали, как вы изволили выразиться, господин Фроман, папашами и мамашами. Что ж, по одежке протягивай ножки. Ну конечно, не все они каждый день белый хлеб видят, что и говорить! А вот когда придет мой перед и руки мне откажут, как знать, найдется ли среди них такой, что приютит меня, как Норина и Сесиль приютили отца… Да и чего там! Разве у несчастных что-нибудь путное вырастет?

Он с минуту помолчал. Потом устало побрел к заводу, сгорбившись, вяло опустив потрескавшиеся от работы руки.

— До свиданья, господин Фроман.

— До свиданья, Виктор.

Сделав необходимые распоряжения, Дени спустился к отцу. Он предложил ему пройтись пешком до проспекта Д’Антен, предупредив, что они, по всей вероятности, застанут Амбруаза одного, на холостяцком положении, так как его жена и четверо детей тоже еще не вернулись из Дьеппа, где обе невестки провели вместе все лето.

Состояние Амбруаза за десять лет удесятерилось. В сорок пять неполных лет он уже занял главенствующее положение в коммерческих кругах Парижа. Став после смерти дяди дю Орделя наследником и единственным хозяином дела, он, со свойственной ему предприимчивостью, расширил и превратил его в международную фирму, которая посредничала в торговле со всеми странами. Границ для него не существовало: он собирал дань со всего мира, стараясь извлечь из колоний их сказочные богатства, и умел проявить при этом такой блеск и настойчивость, действовал так дальновидно, что все его начинания, даже, казалось бы, самые дерзкие, увенчивались успехом. Этот негоциант, чья плодотворная деятельность безошибочно приводила к победам, неизбежно должен был поглотить Сегенов, праздных, беспомощных, бесталанных людей. И при крушении их состояния, при распаде семьи Амбруаз сумел урвать свою долю — получил особняк на проспекте Д’Антен. Сеген не жил дома уже много лет: после того как он полюбовно разошелся с женой, ему пришла оригинальная мысль поселиться при своем клубе, где он обзавелся отдельной комнатой. Двое детей тоже покинули родное гнездо: Гастон командовал отдаленным гарнизоном, набожная Люси приняла постриг в одном из монастырей урсулинок, Валентина, оставшись в одиночестве и не будучи в состоянии поддерживать прежний образ жизни, совсем заскучала и тоже покинула дом ради маленькой, веселой и изящно обставленной квартирки на бульваре Малерб, где она — уже немолодая и весьма набожная светская дама — доживала свой век в качестве председательницы Общества попечения над младенцами, целиком отдавая свое время чужим детям, коль скоро не сумела удержать подле себя собственных. И Амбруазу, таким образом, оставалось только прибрать к рукам опустевший особняк, столько раз заложенный и перезаложенный, что если бы после смерти Сегена его наследники, Валентина, Гастон и Люси, вступили во владение, они остались бы неоплатными должниками Фромана-младшего.

Сколько воспоминаний ожило вдруг в памяти у Матье, когда в сопровождении Дени он переступил порог этого царственного особняка на проспекте Д’Антен! Ему вспомнилось, как он, бедняк, приходил сюда, как он, квартирант, вечно нуждавшийся в деньгах, просил о починке крыши, чтобы четверо его детей не мокли под дождем, четверо детей, которыми он по своей преступной непредусмотрительности успел тогда обзавестись. И по-прежнему на проспекте Д’Антен высился роскошный особняк в стиле ренессанс — те же два этажа с восемью высокими окнами, выходившими на проспект, тот же снявший бронзой и мрамором вестибюль в первом этаже, откуда попадали прямо в огромные гостиные, а оттуда — в зимний сад; в самом центре, занимая почти половину этажа, находился бывший кабинет Сегена — просторная комната, освещенная окнами со старинными витражами. Матье помнил эту комнату такой, какой она была прежде, с ее диковинными антикварными безделушками, старинной штофной обивкой, ювелирными вещицами, фаянсом, книгами в роскошных переплетах и пресловутыми оловянными блюдами, бывшими в моде. Помнил он ее и позднее, уже запущенную, уже носившую приметы надвигавшегося разорения, посеревшую от пыли, всем своим видом свидетельствовавшую о медленном угасании семьи. А теперь кабинет снова сиял, казалось, он весь напоен счастьем, и роскошь, с которой его заново отделал Амбруаз, пригласивший для этой цели каменщиков, столяров и обойщиков, приобрела более основательный и разумный характер. Теперь и весь дом ожил, стал еще более нарядным; зимой его заполнял шум веселых празднеств, оживлял смех четверых ребятишек, блеск пущенного в оборот богатства, побуждавшего ко все новым свершениям. Но Матье пришел сегодня не к бездельнику Сегену, гробокопателю рода человеческого, а к своему сыну Амбруазу, энергичному созидателю, полному жизненных сил, которые помогли ему восторжествовать, сделаться хозяином дома побежденного Сегена.

Амбруаза они не застали, он обещал вернуться только к завтраку. Матье захотелось посмотреть, как изменился особняк за то время, что он не бывал здесь, и он вышел в вестибюль, где его неожиданно остановила дама, которая, очевидно, поджидала здесь кого-то и которую он сначала не заметил.

— Я вижу, господин Фроман меня не узнает, — сказала она.

Он сделал неопределенный жест. Этой здоровой, дородной женщине было примерно около шестидесяти, но она прекрасно сохранилась, почтенные седины обрамляли ее смеющееся, когда-то продолговатое, а теперь округлившееся лицо. Ее можно было принять за приодевшуюся добродушную провинциалку, живущую в достатке.

— Селестина… Селестина, бывшая горничная госпожи Сеген!

Матье тотчас же вспомнил ее, но постарался не выдать своего изумления перед этим столь благополучным финалом. Он считал, что она уже давно влачит свои дни в парижских трущобах. И Селестина откровенно и весело рассказала ему, как счастливо сложилась ее жизнь.