Низвержение Жар-птицы, стр. 78
вновь произнес – столь же негромко, но уже с большей твердостью:
– Отвечай! Ну?
– Такого, чтоб сразу уверились – не было, – сказал наконец Аверя. – И до столицы
еще сомневались в том, правду ли слышали краем уха. Первым же днем, как я с государем
рассчитался, побежали мы, тебя оставив у нас домовничать, в книгохранилище – за
летописью первой смуты. А на нее целое телячье стадо в свое время перевели – не сразу и
место потребное сыщешь. Я тогда листы менял, а Аленка сзади через плечо заглядывала.
А она глазастая: вперед меня усмотрела, что нужно... И спрашивает: как лучше быть-то, Аверя? А меня тоже взяла оторопь. Истину от тебя не удержишь, а довести ее сторожко
требовалось: трое суток о том гадали, да Господь выгадку не послал. Потом хватанули
тебя... Да что толочь песок!.. Давай же! Я ворочу Жар-птицей родителей своих и Аленку, а
тебя в твое царство напрямик отряжу. Отселе дороги наши разойдутся, да обе счастливые, а все же на своей вспомяни нас...
Аверя положил свою руку на лоб Максиму, как мать обыкновенно поступает с
больным ребенком, вот только жар был скорее у него самого: Максим чувствовал, насколько горячей была ладонь товарища, и, выждав немного, произнес:
– Разреши спросить кое о чем...
Аверя кивнул.
– За что убили Пашку?
Прежде сидевший на корточках Аверя вскочил, словно его задели раскаленной
иглой. На его лице отразилась растерянность и почти тут же – страх, точно от ответа на
этот вопрос зависела его собственная жизнь; впрочем, Максим этого не видел, находясь к
Авере затылком.
– Если все, что ты мне только что наговорил, и в самом деле правда, – продолжал
Максим, – какой смысл в него стрелять? Его должны были притащить сюда и пытаться
принудить к самоубийству, как ты меня сейчас. А кроме этого... По твоим же словам, чтобы перемотать время назад, надо помнить момент, в который хочешь вернуться. И как
ты собрался перебрасывать меня в прошлое моего мира, где вообще не был?
Аверя безмолвствовал и лишь дышать начал как-то более тяжело, точно сильнее
ждал дальнейших слов Максима, нежели сам Максим разъяснений, так и не
прозвучавших.
– Ты заврался, – прервал Максим затянувшуюся паузу. – Павлик жив, он где-то
здесь – теперь я убежден в этом. И я давно бы его отыскал, не смани ты меня за собою. А
затем я еще повелся на твою болтовню и предал Пашку, похоронил его заживо… Отец-то
меня не предавал: он верит, что я не погиб. Несмотря ни на что верит!.. Ну, ничего! Я
начну все заново, обшарю каждый закуток в твоем царстве…
– Околесицы не мели! Тебе отсель нет ходу. Клятву вспомяни, кою дал о наших
родителях!
– А вообрази: у меня родители тоже есть!.. Они ждут меня, и им я раньше
обещался.
– У тебя есть – у меня нет: нынче мы как сытый с голодным – без понимания! Я-то
по-хорошему чаял обернуть: помереть тебе, так хоть душой не томиться…
– Прикинь: я понял, – медленно сказал Максим, – хоть и не все. Откровенность
против откровенности – и станем квиты... Да, я не терял отца и мать, но был к этому готов, как, наверное, и каждый из ребят. В конце концов, дети переживают родителей; не очень-
то весело, но иначе никак. Вот если наоборот – дело уже дрянь… Мой папа однажды
уехал воевать в далекую страну, когда наш народ захотел помочь ее жителям. Вот он
посадил меня рядом с собою на диван – а вещи были уже собраны – и говорит, как
взрослому: если со мной что случится, Максим, позаботься о матери, а обо мне сильно не
горюй. Смерти все равно не избежишь, но раз она пришла к человеку из-за того, что он
исполнял свой долг, значит, явилась вовремя. Твои родители тоже пожертвовали собой во
имя дела, которому посвятили жизнь и которое ты унаследовал от них. Они погибли
достойно, можно даже сказать – как герои…
– Да что ты о них знаешь?!
Ярость, вдруг зазвучавшая в голосе Авери, заставила Максима смутиться и даже
почувствовать себя виноватым.
– Только то, что сейчас сказал. Больше можешь ничего не говорить…
– А нет уж – поведаю! – выдохнул Аверя. – Мнил по словам давешним, стражи
клада их убили? То не они – люди!
Максим, вздрогнув, ощутил боль от стягивавших тело веревок.
– Как стукнулись в наши ворота, ночь была: помню, месяц едва нарождался. Отца и
мать увели прямо так, босыми и в исподнем; ни прикрыться, ни обнять напоследок нас не
дали. Чуть занялась заря – кабаков еще не отомкнули – мы побежали к темницам. В ногах
у охраны валялись: молили к родителям пустить или хоть сказать, что с ними. Нас
сапогами бьют, а мы не уходим... Наконец один стражник – видимо, был добрей других –
говорит: коли хотите родных повидать, на площадь поглядывайте, а как народ туда начнет
стекаться, идите и вы. Только рано не ждите: бают, что родители ваши в запирательстве
упорны, и одним допросом не обойдется, а дьякам да катам тоже роздых нужен, они, чай, живые люди, из плоти, не из железа. Мы послушались... Не знаю, что над ними творили в
застенке, но мою мать на руках снесли к плахе, как безногую. Отец еще шел сам; сам лег и
на колоду, поспешая: не желал видеть, как матушку топором по шее будут тяпать. Дьяк со
столбца вину вычитал: де, родители наши государеву казну расхитили, когда ее воротить
было повелено.