Воспрещается, стр. 2
Кривой Гум, хозяин корчмы, издали углядел важную персону, оставил гостей, через весь зал метнулся навстречу, трепыхая усохшими крыльями, повалился на пол, ткнувшись тупым грудным рогом в доски. Задрал просительно два целых глаза кверху, ласково заурчал сквозь спутанную щетину:
– Добро пожаловать, ваша честь! Чем услужить сиятельному гостю?
– Слава Солнцу! – провозгласил незнакомец, поведя глазами по залу.
– Солнцу слава! – торопливо откликнулись гости, троекратно хлопнув крыльями.
Незнакомец удовлетворенно хмыкнул и опустил взгляд на Кривогг Гума.
– Ты хозяин?
– Я, ваша честь!
– Прослышал я, что в корчме Кривого Гума может путник найти горячий обед, сладкое питье, спокойный отдых и чинную беседу.
– Видит Солнце, святая правда, ваша честь! Прикажете отдельное помещение?
– Подумаем, Гум. А пока – обед и кувшин доброго сока медвяных трав.
Гум, отвешивая поклоны на каждом шагу, повел знатного гостя в почетный угол, а из кухни уже неслась, повиливая украшенным бантами толстым охвостьем, молодая жена хозяина с кувшином и подносом в руках.
Гость сбросил плащ на скамью, потянулся, расправил холеные – чешуйка к чешуйке – крылья, хлопнул, разминая. Громыхнуло, понеслось раскатами по залу. Сел, сложил крылья, похлопал хозяйку по бантам. В зале одобрительно загоготали, Гум улыбнулся угодливо, поспешил налить медвяного соку в тонкий каменный кубок.
Гость отпил, проворчал довольно:
– Хор-рош, слава Солнцу!
– Солнцу слава! – весело подхватили за столами, загремели глиняными кружками, в дальнем углу затрещали, зачирикали – затянули разухабистую застольную песню. Почуяли сразу, что хоть и благородных кровей барин, но не чинится, по-простому, по-свойски держится. И у Кривого Гума отлегло от сердца.
А гость, неспешно приступив к трапезе, велел хозяину к столу присесть, себе налить. Утолив первый голод, поскрипел челюстями, разгладил щетину тонкой рукой, заговорил:
– Ну, хозяин, не желаешь ли побеседовать?
– Слуга покорный, ваша честь!
– Э-э, брат, брось! Кто со мной за столом сидит, тот не слуга, а друг!
Замялся Гум, не знает, что говорить. Не привык он от знатных такие слова слышать – брат, друг… Подумал, поскрипел головным панцирем, выдавил:
– Хвала Солнцу, травы нынче знатно в рост пошли. Дождило славно на той неделе. – Знал Гум, что самый невинный и безопасный разговор – о погоде.
Гость, повернувшись к нему, слушал внимательно.
– Что ж замолчал, хозяин? А на следующей неделе как будет, дождь или вйдро?
– Шутите, ваша честь! Будто сами не чуете!
– Н-ну, видишь ли, Гум… нездешний я, иноземец, не умею вашу местную погоду чуять…
Прикрыл Гум глаза, перемолчал, не стал спорить. «Что ж у них там, в иных землях, дождь сухой идет, что ли? Или, может, перепонки под мышками у них перед дождем не набухают, а засыхают? Странный иноземец…»
– А скажи-ка, друг Гум, хорошо ли торговля идет? Путников много ли? Как, не пустует корчма?
– Да, слава Солнцу, не хуже, чем в любой год об эту пору. Дело-то летнее, гримбли к северу тянутся, от зноя подальше, а кромяки– те к югу.
– А они что же, зноя не боятся?
– Ну… Вы, ваша честь, и впрямь чужеземец, как с неба свалились. Куда же им, кромякам, еще деваться? Они ж не живородки, им яйца класть надо, песочек им нужен, горячий, чтоб вывелись личинки вовремя. А вы, ваша честь, из каких будете?
– А ты что ж, Гум, сам не видишь?
– Э-э, – вывернулся Кривой, – я спросил это… из каких краев, стало быть…
– Из далеких, Гум, из далеких, из-за синего моря…
Снова перемолчал Гум, слепой глаз поплотнее прижмурил. «Ох, завирается ихняя честь, завирается. Может, он и вправду из-за моря. Говорят, стали появляться такие, только из какого же он народа? С виду – чистый гримбль, живородок, как и здешние, вот только сейчас лето, а у него на спине не то что яиц нету, а и карманчики-то не набухли. Стар, что ли? По виду не скажешь, лет пять, не больше…»
– Спросить позвольте, ваша честь, сколько годочков прожить изволили на свете светлом?
– Тридцать семь… Да ты что? Куда валишься? Эй, хозяйка!
Чужеземец подхватил Кривого, посадил обратно на скамью, захлопотал, попытался напоить соком – пролился сок, побежал струйками по груди, по брюху. Прибежала хозяйка, поохала, покланялась, попросила милостиво отвернуться, не глядеть, выпростала из-под цветной косынки жвалы, пошла щекотать вдоль брюха. Очухался Гум, застонал, заскрипел, глаза разлепил – а они глядят в разные стороны… Пошкандыбал к себе на кухню.
Конец ознакомительного фрагмента. Полный текст доступен на www.litres.ru