Обман, стр. 22

Машина им ни к чему, добавила она, видя, как Барбара ищет ключи в своем пухлом рюкзаке. Эмили жила в начале Мартелло-роуд – там, где она изгибается и обретает новое название Кресент [26].

Они пошли в быстром темпе, который задала Эмили, и менее чем через пять минут уже стояли перед ее домом, последним в ряду девяти подобных жилищ с террасами, пребывающих на различных стадиях либо возрождения, либо упадка. Дом Эмили принадлежал к первой группе: его фасад заслоняли трехуровневые строительные леса.

– Заранее прошу прощения за беспорядок, – сказала Эмили, ведя Барбару по восьми растресканным ступеням лестницы парадного входа и дальше на невысокое крыльцо с еще сохранившимися кое-где в полу изразцами викторианской эпохи. – Когда завершат ремонт, дом будет как картинка, но сейчас главная проблема в том, что совершенно нет времени заниматься этим.

Барлоу, надавив плечом, открыла ошкуренную от старой краски входную дверь.

– Теперь сюда, – сказала она, идя по тускло освещенному коридору, воздух которого был густо пропитан запахом опилок и скипидара. – Только в этой части дома мне удалось создать условия, хоть как-то подходящие для жизни.

Будь в голове Барбары хоть какие-то намерения остановиться на ночлег у Эмили, она немедленно устроила бы им достойные похороны, когда увидела, куда пригласила ее подруга, сказав: «Теперь сюда», – пространство, на котором протекала вся жизнь Эмили, было душной, без притока воздуха, кухней, размером не более хорошего старинного буфета. В кухне стояли холодильник, газовая плита, мойка с раковиной и рабочим столиком. Но в дополнение ко всем этим необходимым для кухни предметам, втиснутым в небольшое пространство, там находились еще и раскладушка, два складных металлических стула и старинная ванна, служившая для омовения телес еще в доводопроводную эпоху. Где находится туалет, Барбара не спросила.

Кухню освещала единственная лампочка без абажура и плафона, хотя торшер, стоящий возле раскладушки, и лежащая на ней «Краткая история времени» свидетельствовали о том, что Эмили не прочь почитать на досуге – если, конечно, считать книги по астрофизике подходящими для развлекательного чтения, – лежа в постели и включив дополнительное освещение. На раскладушке лежали расстеленный спальный мешок и пухлая подушка, на наволочке которой было изображение Снуппи и Вудстока, выглядывающих из своей собачьей будки, летящей над полями Франции во время Первой мировой войны.

Это было более чем странное жилище – ничего более странного Барбара и вообразить не могла, хотя полагала, что достаточно хорошо узнала Эмили за время их совместной жизни в Мейдстоне. Если бы ей поручили изобразить то, что окружает в жизни старшего инспектора уголовной полиции, на манер того, как это делают археологи при раскопках, это был бы некий набор строгих современных вещей из стекла, металла и камня.

Эмили, казалось, прочитала ее мысли; она бросила на столешницу мойки парусиновую сумку и, заложив руки в карманы, склонилась над ней.

– Это отвлекает меня от работы, – сказала она. – Когда я закончу ремонт этого дома, возьмусь за ремонт другого. Это и регулярное траханье с мужчиной, который мне по душе, поддерживают меня в здравом уме. – Она тряхнула головой. – Я не спросила, как твоя мать, Барб?

– В смысле здравомыслия… или в другом смысле?

– Прости, я имела в виду совсем не это.

– Я не обиделась. Не извиняйся.

– Вы по-прежнему живете вместе?

– Я бы этого не вынесла.

Посвящая подругу в подробности о том, как обрекла мать на уединенную несвободную жизнь на съемной квартире в социальном доме, Барбара опять почувствовала то же самое, что и всегда, когда с неохотой рассказывала об этом: свою вину, неблагодарность, эгоизм, жестокость. Какое значение имеет то, что мать окружена сейчас большей заботой, чем тогда, когда она жила с ней? Мать есть мать. Барбара всегда будет у нее в долгу за то, что мать подарила ей жизнь, несмотря на то, что ни один ребенок не признает этого долга.

– Понимаю, как тебе было тяжело, – сказала Эмили, когда Барбара закончила. – Это решение далось тебе нелегко.

– Ты права. И я все еще чувствую за собой долг и плачу за это.

– За что «за это»?

– Не знаю. Может, за жизнь.

Эмили задумчиво кивнула. Ее пристальный взгляд застыл на Барбаре, и под ним та чувствовала, как ее лицо под повязкой нестерпимо горит и чешется. Было немилосердно жарко, и хотя единственное окно было открыто – окно это, непонятно почему, было выкрашено черной краской, – никакой, даже самый слабый ветерок не залетал в кухню.

Эмили встала и скомандовала:

– Ужинать.

Подойдя к холодильнику, она присела перед ним на корточки и достала пакет с йогуртом, затем вынула из буфета большую миску и ложкой переложила в нее йогурт. Из того же буфета достала пакет с сухофруктами и орехами.

– Ну и жара, – сказала Эмили, проводя растопыренными пальцами по волосам. – Милостивый Боже. Ну что за жуткая жара.

Сказав это, она впилась зубами в пакет и раскрыла его.

– Худшей погоды для уголовного расследования и не придумать, – согласилась Барбара. – Ни у кого ни на что не хватает терпения. Страсти не обуздать.

– Ты бы просветила меня, – согласно кивая, попросила Эмили. – Я ведь не знаю много из того, что произошло в эти два дня. Ведь все это время я пыталась удержать местных азиатов от того, чтобы они не сожгли город, и моего начальника – от того, чтобы он не передал дело своему партнеру по гольфу.

Барбара обрадовалась, услышав, что подруга просит ее рассказать о последних событиях.

– Сегодня об этом сообщало Независимое телевидение. Тебе об этом известно?

– О, да.

Эмили высыпала орехи и сухофрукты поверх йогурта, ложкой разровняла образовавшуюся кучку и потянулась к ветке бананов, лежащей на мойке.

– Примерно две дюжины азиатов ворвались на заседание муниципального совета, завывая, как оборотни, и крича во все горло о попрании их гражданских свобод. Один из них пригласил репортеров, и когда прибыли телевизионщики, они начали швыряться кусками бетона. Для поддержки они пригласили из других мест своих соотечественников. А Фергюсон – это мой начальник – словно прилип к телефону и звонил мне каждый час, а то и чаще, и объяснял мне, что я должна делать.

– А что их в основном заботит, этих азиатов?

– Это смотря с кем ты имеешь дело. На них может повлиять что угодно: сокрытие информации, промедление в работе местной полиции, желание следователя сохранить тайну следствия, начало этнической чистки… Выбор большой.

Барбара села на один из металлических стульев.

– А что наиболее вероятно?

– Дорогая моя Барб, да ты говоришь в точности, как они, – ответила Эмили, бросив на нее беглый взгляд.

– Прости, я не хотела…

– Ладно, проехали. Столько всего свалилось на мою шею. Хочешь, могу поделиться?

Эмили достала из ящика небольшой фруктовый нож и, ловко орудуя им, разрезала банан на ломтики, которые добавила в йогурт, к орехам и сухофруктам.

– Ну и ситуация. Я старалась не допустить утечек. В общине творится черт знает что, и если я не позабочусь о том, кто знает, где, что и когда, то стоит в городе появиться хотя бы одному неуправляемому человеку, хлопот не оберешься.

– И кто же это?

– Один мусульманин. Муханнад Малик.

Эмили рассказала о его родственных отношениях с покойным и о том, какое важное место занимает семейства Маликов – а следовательно, и сам Муханнад – в Балфорде-ле-Нец. Его отец, Акрам, перевез свою семью в город одиннадцать лет назад, мечтая начать здесь семейный бизнес. В отличие от большинства выходцев из Азии, ставших владельцами ресторанов, магазинов, химчисток, автозаправок, Акрам Малик стремился к большему. Он понимал, что в этой части страны, придавленной депрессией, он может быть желанным пришельцем, поскольку его бизнес создаст рабочие места, а его собственное тщеславие удовлетворит то, что созданная им компания будет носить его имя. Начал он с малого, готовя горчицу в задней комнате крошечной пекарни на Олд-Пиер-стрит. Сейчас он имел фабрику с полным циклом производства, расположенную в северной части города, где производилось все – от пикантных желе до салатных приправ.