Ай да Пушкин, ай да, с… сын! (СИ), стр. 47

В такие минуты к нему, вообще, было страшно подходить. Александр выглядел взбудораженным, наэлектризованным: глаза бешенные, движения порывистые, с губ то и дело срываются обрывки слов, предложений. Он то резко мерил комнату шагами, то неожиданно бросался к столу и начинал судорожно что-то писать. Перо отчаянно скрипело по бумаге, нередко ломалось, в воздух летели брызги чернил, обрывки бумаги. Пушкин творил…

Взбудораженный идеями, образами, поэт чувствовал, что в итоге должно получиться. Уже сейчас, когда была написана лишь пара страниц, остро ощущал, какие невероятные по силе эмоции станет будить герой в его современниках.

— … А им нужен такой Герой, очень нужен… Эдакий Данко, с одной стороны недосягаемый, а с другой стороны очень притягательный, светлый, идеальный… Он покажет, как и что нужно делать…

Эта потребность в образце, в направлении, царившая в обществе, в умах людей, чувствовалась, как никогда. Поэтому с таким искренним интересом и жаждой и был воспринят лермонтовский «Герой нашего времени», в котором многие увидели отражение себя, своих близких и знакомых.

— Да, да, именно так… Я покажу им не просто Героя нашего времени, а мечту, в которую не стыдно и поверить, — поэт уже не просто метался по комнате, а самым настоящим образом «летал», едва не чувствуя позади себя крылья. Этот полет фантазии окрылял, раскрывая перед будущим романом невероятные перспективы — известность, подражание. — Это будет мечта, красивая, правильная, светлая. Мечта о настоящем Герое…

Поэт вдруг остановился, словно наткнулся на что-то невидимое.

— А, собственно, что за герои сейчас есть? На кого им всем равняться? Да, на кого? — вдруг задумался Александр, словно споткнувшись в своих рассуждениях. — Какие у них всех есть примеры? Мой Евгений Онегин? Этот вечно скучающий и во всем разочаровавшийся брюзга⁈ Тот, кто пристрелил собственного друга из-за глупости, самой настоящей прихоти — мнения света, условностей…

От избытка эмоций Пушкин даже пнул подвернувшийся под ногу стул, чем изрядно напугал спавшего там рыжего кота. Отправленный в полет кот, со страху издал жуткий вопль, грохнулся на пол и со скрежетом когтей умчался прочь.

— Что это к черту за герой⁈ Да, талантливо написано, да, красиво все выглядит, но героем здесь даже не пахнет!

В таком ракурсе Онегин уже выглядел в высшей степени неприятным, даже отвратительным.

— А кто еще? Лермонтов со своим Печориным вот-вот появится. Этот тоже хорош, не лучше моего Онегина… Какой-то рыцарь печального образа, бродит по стране неприкаянным, творит, не пойми что…

Понимание, действительно, выходило жутковатым. В обществе, пусть и не осознанно, транслировался образ довольно странного героя нашего времени — скучающего, мнущегося, лезущего на стенку от безделья и цели в жизни, человека.

— Помог украсть жеребца у горца, чем нанес ему страшное оскорбление… Зачем? Неужели не понимал этого? А с Беллой? Наигрался, бросил. Бред же, полный бред… И это герой, образец⁈ Неудивительно, что все прогнило! С виду все в полном порядке, все блестит, красиво, благоухает, а копнешь поглубже, то начинает смердеть, гниль наружу лезет.

Получалась, и правда, какая-то бессмыслица. Куда ни глянь, сплошное морализаторство, копание в грязном белье, откровенное пустословие.

— А ведь Крымская война на носу, которая так всем по шапке врежет, что сам император Богу душу отдаст. Опять придется бедному солдатику отдуваться, да паре сотням офицеров во главе с Корниловым да Нахимовым⁈

Споры с самим собой, творческие метания нередко достигали такого накала и ярости, что дворня пугалась и со всех ног бежала в соседний монастырь к батюшке. В барском доме тогда оставались лишь старый слуга Никитка и древняя бабка, которая и ходить уже не могла, а не то что бегать.

— Ничего, ничего, так напишу, что слеза пробьет, — кривился Александр, хватаясь за перо. — Тем более почти ничего придумывать не нужно. Образец для подражания уже есть. Мой товарищ Михаил Дорохов очень даже подойдет на эту роль. Ну-с, приступим.

… Где-то ближе к полудню творческий порыв Пушкина обычно иссякал, и ему начинало жутко хотеться есть. Через какое-то время раздавался протяжный гул от удара в колокол, а следом и зычный крик слуги Никитки, за долгие годы отлично изучившего распорядок дня и предпочтения своего барина.

И если до этого все в доме ходили на цыпочках и старались лишний раз «не дышать», чтобы не дай Бог не потревожить барина, то сейчас все начинало бурлить, шуметь, стучать и источать восхитительные ароматы готовящихся яств. Слышалось шлепанье ног, с которым слуги носились из одной комнаты в другую. Звякала посуда, звучали недовольные крики Никитки, который на правах личного слуги барина раздавал указания, а нередко и оплеухи особо нерадивым или провинившимся слугам.

— Все накрыли, батюшка, — с этими словами в комнате, где «давился слюной» Пушкин, открывались створки дверей и на пороге появлялся Никитка. — Милости просим откушать чем Бог послал…

Как и всегда, Бог посылал немало. Содержимым многочисленных тарелок, супниц, чаш, блюдец, стаканов, рюмок и фужеров, которыми был буквально уставлен большой стол, можно было смело взвод голодных солдат накормить. Причем сделать это можно было отнюдь не в фигуральном смысле.

— Куда же столько-то? Прямо-таки неземное изобилие.

Естественно, со всем этим Пушкин пытался бороться, правда, безуспешно. Едва он только начинал говорить о чрезмерном расточительстве, как слуга невероятно обижался и огорчался. Старик, хорошо помнивший еще многолюдство и хлебосольство застолий в этом доме, все никак не мог привыкнуть к скромным потребностям барина.

— Дык, батюшка, как можно-с иначе? — всякий раз удивлялся слуга со слезами на глазах. — Вы же Пушкин! Всегда же так было. Исчо батюшка вашего батюшки требовал, чтобы стол ломился…

Ближе к вечеру, когда немного подремлет, а после выпьет для бодрости крепкого чаю с пирогами, с Александром случался новый приступ работоспособности. «Распирало», конечно, не так, как утром, но писалось тоже хорошо, продуктивно. По этой причине на вечер он и оставлял более легкое занятие, скажем так, для души — написание продолжении истории про Ивана-морехода.

— Иван-мореход, конечно, не герой нашего времени, но уж точно мечта многих… Особенно для простого люда, отдушина, так сказать, — усмехнулся Александр, рассматривая еще вчера написанную главу. — Неплохо, очень даже неплохо. Живо, динамично, и главное, завлекательно. Читаешь, не замечая, как идет время.

Получалось, и в самом деле, достойно. Написанная в классических традициях русской сказки, история все более отчетливо принимала форму то ли норвежской саги о богах Асгарда и грозных викингах, то ли эпопеи великого воина и далекой Киммерии — Конана-варвара. Иван-мореход с каждой новой страницей «бронзовел» так, что диву даешься.

Он и добрый молодец да писанный красавец, своей мужественной статью повергающий в трепет и юных девиц, и зрелых матрон. На какую девицу-красавицу не посмотрит, а та уже к его ногам падает. То черноволосая крутабедрая разбойница ему все награбленные богатства предложит лишь за один поцелуй, то все жены османского султана станут перед ним амурные танцы танцевать, то сама заморская королевишна с чудным именем Виктория горько разрыдается при расставании с ним.

Он и богатырь, каких еще свет не видывал. В плечах косая сажень, бычья шея, руки и ноги, что небольшие деревья. В бою на кулаках против любого выйдет и любого с ног свалит. Пальцами запросто по три штуки подков на спор сминал, булатные сабли в круг скручивал, с быком-трехлетком на плечах быстрее других бегал.

Он и разумный, как никто другой. Из любого несчастья выход найдет, от любой беды сбежит, любую самую сложную задачку решит и загадку отгадает. Грамоту разумеет лучше всякого батюшки, считает так, что ростовщики и купцы от зависти плачут.

Он и воинским наукам так обучен, что лучше не бывает. С двумя саблями в руках против любого воина в круг войдет и победителем выйдет. На зависть вражинам кидает копье, стреляет из лука и ружья, рубится саблей или мечом, колет пикой или кинжалом. Обучен и стрельбе из пушки, ядром из которой за версту воробья с дерева собьет.