Харьковский Демокрит. 1816. № 5, май, стр. 11

Держались совестно невежды ложной чести;

А в наши времена, не поживя с умом,

Достанется просить насущный под окном.

Да что и говорить; весь свет примеров полон,

Как нам, честны̀м глупцам, хлеб достаётся солон.

«Но вы, – деска̀ть, – вредить стараетесь другим».

Что ж ну̀жды? Лишь была б нам польза в том самим;

Всяк ближе сам к себе – у нас такая вера.

Как в свете жить, скажу ещё вам для примера:

Подслушать – подсмотреть – великий будто грех?

Зато, когда придёт с начальником до слова,

Сказать о ком словцо материя готова.

Вот скучно: не всегда случается успех!

Ведь и начальники не век на ухо слабы;

Иной, весь честию какою-то набит,

Да истину любя, с досадой закричит:

«Пойдите вон, суда̀рь, ведь сплетни любят бабы!»

Тогда тишком-молчком – подавшися за дверь,

В сторонку уклонись – начальник ведь не зверь –

Посердится день, два, а после и забудет.

Нет! Правду всю сказать, что было, то не будет:

Бывало, что взбредёт начальнику наврёшь,

Достойнее себя чернишь – не ставит в грош,

Всё с рук шло, – а теперь пришли дни несчастливы,

Начальники у нас некстати справедливы,

Хотят всё сами знать – всем сами управлять;

Что ж брату нашему достанется сказать?

Рассказов не хотят, а с клеветой не суйся:

Придётся быть честны̀м и вправду, как ни дуйся».

________________

Разговор при погребении

Солдат: Что значит сей обряд? –

Учёный: Тщеславие живых, – ничтожество во гробе.

Солдат: А чёрный сей наряд? –

Учёный: Да не к лицу ли он прекрасной сей особе?

________________

Надпись к портрету, в котором подлинник сам себя узнает

В фигуре, гордостью надутой,

Небрежно набок изогнутой,

Самим собой довольный вид,

И молча будто говорит:

«Смотрите – как я всем опасен:

Красавицы, я мил, прекрасен,

Мужчины, я умён и горд:

Кто смеет стать со мной à bord?!»*

Русский Солдат.

_________________

ПРОЗА

Письмо бантамского посланника к своему государю

Всемилостивейший государь!

Язык народа, где я теперь живу, имеет гораздо отдалённейшее от сердца расстояние, нежели какое находится от Лондона до Бантама,* и тебе известно, что жители одного места не знают здесь, что делается в других местах. Они называют тебя и твоих подданных варварами, потому что мы думаем и говорим одно и то же, а себя почитают образованным народом по той причине, что они одно говорят, а другое думают. Истину они называют варварством, а ложь учтивостью. При первом моём выходе на твёрдую землю, один из посланных от короля мне навстречу, сказал, что он чрезвычайно сожалеет о беспокойствах, причинённых мне штормом, сопровождавшим меня на море до моего сюда прибытия. Я весьма был тронут, слыша о его печали, и соболезновании на мой счёт, но не прошло ещё четверти часа, как он начал улыбаться, и был так весел, как будто бы он не принимал никакого участия в моих приключениях. Другой также, посетив меня вместе с ним по приказанию короля, уверял меня чрез моего переводчика, что он был бы особливо счастлив, если бы имел случай чем токмо можно мне служить; я после сего уверения велел ему взять мой чемодан и нести за мною; но вместо оказания мне услуги соответственной его обещанию, он громко засмеялся и приказал сие сделать другому. Первую неделю с самого моего приезда в сие королевство, занимал я квартиру у одного англичанина, который дозволил мне жить у него, как в собственном моём доме; я на другой день поутру начал ломать одну стену в его доме, дабы в оной пропустить свежий воздух, и стал было прибирать домашние его редкости и лучшую мебель, дабы составить из них драгоценнейший для тебя подарок, но сей несносный – враль: как скоро приметил сию перестройку, то немедленно прислал ко мне приказание оставить его дом в прежнем состоянии без починки. Недолго проживши здесь, услышал я от одного, которому испросил милость у государственного казначея, что я его обязал к вечной благодарности; сие меня привело в крайнее удивление, и я его не преминул спросить, какую услугу мог я ему оказать, которая бы заслуживала вечную признательность; и потом потребовал одного токмо награждения, чтобы он дозволил своей старшей дочери обращаться со мною в продолжение моего тут посольства, но сей жестокосердый изменник, как и прочие, отвергнул с грубостью моё прошение. При первом представлении моём к королю во дворец, один вельможа привёл меня в замешательство, представляя тысячу извинений за то только, что случайно наступил на мой большой палец. Они такую ложь почитают вежливостью, ибо, когда они какой-нибудь знаменитой особе изъявляют учтивость, то они говорят ей такие несправедливости, за которые бы ты приказал государственным начальникам дать таковому сто ударов по пятам. Итак, я не знаю, каким образом производить препорученные мне дела с сим не заслуживающим никакой доверенности народом. Когда я навещаю королевского секретаря, меня предупреждают, что его нет дома, хотя он в ту самую минуту пред глазами моими ходил в кабинете. Ты бы почёл всю здешнюю нацию врачами, потому что первый их вопрос состоит в том: здоров ли я. О сем спрашивают меня более ста раз в день; сверх сего любопытство их не токмо к моему относится здоровью, но и к твоему, ибо они, держа в руках рюмки, наполненные вином, мечтают, будто бы тем желают тебе лучшего здоровья, но я вящую имею причину ожидать сего от крепкого твоего сложения, нежели от искренности их желаний. Каждый раз, как я с ними сажусь за стол, они советуют мне пить их напитки в таком количестве, от которого я мог бы сделаться больным. О, когда бы дозволено мне было с безопасностью уйти от сего двуязычного народа, и дожить до того, чтобы ещё раз повергнуть себя к твоим стопам в столичном твоём граде Бантаме!