Деревенские дневники, стр. 13

ПОСОБИЕ ПО ВОСПИТАНИЮ ХОРОШЕГО ЧЕЛОВЕКА

Если к тому времени, когда эти записки выйдут в свет, еще будет кого воспитывать и кому воспитывать, то вот некоторые соображения с тем прицелом, чтобы ваши труды не пропали зря.

А они легко могут пойти псу под хвост, ибо давно замечено: в одной и той же семье, при одних и тех же материальных условиях и способах воздействия на ребенка, иногда вырастают два совершенно разных человека, скажем, тихоня и психопат. Также замечено, что у выдающихся художников дети любят хорошо поесть и спят до обеда, у педагогов – страдают уголовными наклонностями, у медиков – инвалиды с младых ногтей.

Видимо, дело воспитания – не наука, не искусство, а таинство, священнодействие, как посвящение в рыцари и гадание на бобах. Оттого, может быть, даже не сказки Пушкина, не «История педагогики», не родительские наставления, а какая-нибудь тютелька, вроде вскользь сказанного слова, какое-нибудь дуновение, впитанное сознанием в пятилетнем возрасте, определяет строение личности и судьбы.

Однако что же это такое – хороший человек в понимании наших пращуров, людей моего поколения и вообще… Вопрос сей как минимум коварен по той причине, что вполне хорошие люди встречаются только в книгах, а в жизни они такой же уникум, как вдовец; впрочем, и в книгах воплощенная добродетель попадается редко и в сомнительном виде, взять для примера хотя бы князя Льва Николаевича Мышкина, который действительно вышел несколько идиот. Кроме того, огромное большинство населения Земного шара составляют такие особи, о которых говорят – ни то ни се, ни богу свечка, ни черту кочерга, то есть люди, сравнительно добродушные по средам и сравнительно злые по четвергам. Наконец, прилагательное «хороший» во всех языках предательски варьируется и развивается, как наука, во всяком случае еще двести лет тому назад, если кто представит по начальству голову поверженного горца, то это считалось в общем-то хорошо.

Кстати заметить, мы, русские, такая причудливая нация, что у нас даже отъявленный пройдоха и негодяй способен на нелепо-благородный поступок, так что призадумаешься: а точно ли он пройдоха и негодяй?

Следовательно, тут требуется найти какой-то общий знаменатель, дающий неопровержимое, единственное число.

Может быть, так: хороший человек – это собственно человек. В свою очередь собственно человек – это культура, а культура – такая иерархия ценностей, которая адекватна замыслу Божества. Понятное дело, мы, кроме всего прочего, еще мыслим, изготовляем орудия труда, ощущаем себя во времени, но прежде всего род людской тем неопровержим и единственнен во Вселенной, что он исповедует известную иерархию ценностей, которая в этом невероятно глупом и несправедливом мире дает ему силы как-то существовать. Мы давно утратили систему инстинктов, примиряющую животное с природой, включая инстинкт продолжения рода, но взамен приобрели культуру и будем ею живы до той поры, покуда в Московскую консерваторию еще ходит один-единственный меломан.

Дело в том, что Бог есть. Коли существует культура и ее верноподданные, то, как ни разбирай наш материальный мир на кварки, сколько ни разоблачай чудо электричества и вещих снов, все разуму ясно, что без Вседержителя дело не обошлось. Человек слишком вознесен над природой, он чересчур прекрасен и загадочен как источник противоестественных побуждений, он чрезмерно похож на художественное произведение, чтобы оказаться всего-навсего следствием биологической эволюции, – это всемогущий волшебник, способный на самые невероятные деяния, с точки зрения муравья. Даже если Бога вовсе нет, ни как нравственного абсолюта, ни в четвертом измерении, ни в качестве метафизической силы, управляющей мирозданием, Он все равно есть хотя бы потому, что это у нас в крови: мыслить и поступать по-божески, именно вопреки очевидной выгоде и во вред самому себе. Если для человека нож острый написать праведный донос в ЖЭК на спившегося сантехника или он не способен обобрать прикорнувшую бабушку, то как же Ему не быть?..

Впрочем, культура еще и горе. Вот волки метят территорию стаи, и поэтому у них не бывает войн. Человечество же, сколько оно себя помнит, не вылезает из кровопролитных междоусобиц, и потому только, что систему инстинктов заменяет у него иерархия ценностей, она же культура, неспособная вполне обуздать патологические страсти, как показала практика бытия; то есть культура – отчасти вредное обзаведение, сколько и насущное, но во всяком случае нечто, покорившее нас извне. Ведь эволюция есть высшее проявление целесообразности, а где же тут целесообразность, если люди режут друг друга примерно семьдесят тысяч лет…

Еще такое чудо, хотя бы и с точки зрения муравья: совсем маленькие люди, едва умеющие ходить, представляют собой идеал разумного существа. Если маленький устойчиво здоров в психическом отношении, он может и укусить, но никогда не ударит товарища по лицу, он больше улыбчив, чем плакса, доброжелателен, нежен, сочувственнен, любвеобилен и прячется под стол, когда по телевизору показывают злобную ерунду. Наконец, они все поголовно творцы в области прекрасного: все рисуют, ваяют, актерствуют, через одного сочиняют стишки, все большие позеры на людях, хотя в то же время простодушны, как дикари. Это потом из них выходят бессовестные дельцы, девушки по вызову и национал-социалисты, а в первые годы жизни ничто так не изобличает торжество Вседержителя над биохимическими процессами, как эта таинственно несоразмерная голова.

Поэтому задача воспитания собственно человека, может быть, заключается только в том, чтобы защитить в нем образ и подобие, не дать им угаснуть в кутерьме жизни, среди мелочных забот, глупых устремлений и разных бессмысленных передряг.

Когда я был маленький, о Боге было как-то не принято говорить. Даже моя двоюродная бабушка Ольга Ильинична, такая древняя, что она девушкой угодила в давку на Ходынском поле во время московских торжеств по поводу коронации нашего последнего императора, которая не умела ни читать, ни писать и говорила «пельцин» вместо «апельсин», так вот даже она отвечала на мои отважные расспросы о Боге так:

– А кто ж его знает, может быть, Он только в пословицах и есть, а так ни синь-пороху нету, и все мы сироты, как один.

Мои расспросы и бабушкины ответы объяснялись тем, что старушка к месту и не к месту все повторяла пословицу «Бог-то Бог, да сам не будь плох».

Между тем на дворе стояли самые что ни на есть религиозные времена. Огромная страна тогда горячо исповедовала учение об особой миссии промышленных рабочих, которые вот-вот должны были учредить царство Божие на земле. Оттого мученики новой религии, пришедшей к нам из Неметчины, были так нетерпимы к прежней, пришедшей из Византии и привитой русакам, как оспу прививают – казалось бы, навсегда.

Не тут-то было; молодые и не очень молодые люди, которых матери учили катехизису и по воскресеньям водили к обедне, наложили такое вето на наше исконное православие, что верующие сами собой выделились в особую касту, вроде неприкасаемых, – их даже побаивались, но в общем относились как к фижмам и напудренным парикам. Поэтому и учили нас совсем другому катехизису и как бы наоборот: де, нет никакого Бога, если не считать Иосифа Сталина, без воли которого ни один чирей не вскочит, ни один волос не отпадет.

Вот какое дело: если принять в расчет, что самым ненавистным составным школьного курса была в наше время русская классическая литература, то вроде бы правильно делали, что учили наоборот. Равно как к нашей великой словесности следует приступать в зрелом возрасте, когда людей уже не учат, а они сами учатся, так нельзя посвящать начинающего человечка в Бога, неэвклидову геометрию и марксизм. С одной стороны, «Ученого учить – только портить», а с другой стороны, в каждом ребенке живет протест против отвлеченного знания, который обостряется в тех случаях, когда оно навязывается извне. Оттого результаты такой агрессии бывают самыми неожиданными: если воспитывать ребенка на «Войне и мире», можно получить читателя женских романов, на «Капитале» – работодателя, на Библии – атеиста по всем статьям. Я в детстве, во всяком случае, читал Стивенсона, живо интересовался верующими и Сталина не любил.