Моя любимая шестёрка (СИ), стр. 58

- Ебанулся?! – ахнул парень. – Ты блять представляешь, о чем говоришь вообще? Что я скажу?! Что трахаюсь с мужиком?!

- Что любишь мужчину! – возмущенно воскликнул Михаил Александрович, тоже перестав держать в узде свои эмоции. – Что хочешь быть со мной! Что хочешь переехать в Москву из-за меня!

Повисла неловкая пауза. Матвей до боли закусил губу, чтобы не застонать, чтобы не всхлипнуть от мыслей, что Яковлев, черт его побери, прав. Но страх быть отвергнутым самыми родными и близкими людьми пересиливала, не давая возможности быть смелым. Он не сможет сказать родителям, что у них наверняка не будет внуков, что вместо миловидной девушки он приведет в дом мужчину, пусть и с самыми охуительными глазами на свете, но и с причиндалами ниже пояса. Матвей догадывался, как это воспримут родители, как они отнесутся ко всему. И это пугало так, что Шестерняков готов был молчать еще очень и очень долго. Представим, что родители каким-то чудом дадут добро на обучение в Москве, но тогда возникнет вопрос: «Почему именно туда, сынок? Потому что там образование лучше? Да, ты прав, но почему так неожиданно? Ведь планы были другие». Ведь Матвей не сможет прожить в Москве на нищенскую зарплату родителей (по меркам столицы, конечно).

- Я так не могу, - прошептал Матвей, слыша, как тяжело дышит Яковлев. – Я не могу… Я… Я пока что не готов. Мне…

- Я понял, - жестко ответил Михаил Александрович. – Понял, что не хочешь этого.

- Нет! Я просто… - Матвей плотно сжал трубку в ладони, словно тем самым пытаясь передать Яковлеву, какие муки он испытывает. – Признаться им… Это… Может быть, нам просто стоит подождать? – бурная реакция сменилась неуверенным вопросом, ставящим в тупик.

- Подождать чего, Шестерняков? – Матвей как наяву увидел, как Михаил Александрович нахмурился. – Моему отцу вряд ли станет лучше. Я не смотрю на вещи через розовые очки. Я знаю, чем может закончиться первый инфаркт. И я не могу бросить мать одну в городе. Вариант, конечно, вернуться с ней. Но что потом? Я не… Я не знаю, что мне делать, Матвей.

Шестерняков качнул головой и выскочил на балкон. Достав судорожно из пачки сигарету, парень закурил, нервно выпуская из легких дым. Стало чуть проще: в мозгах появилась успокаивающая слабость, марево окутало тело. Полегчало, но не так, чтобы сильно. Матвей не видел выход.

- Ты боишься признаться своим родителям?

- Ты еще спрашиваешь?! – рыкнул Матвей, затягиваясь сигаретой. – Да, блять, я боюсь! Потому что представляю, что будет!

- Знаю, - вздохнул Яковлев. – Но либо так, либо никак иначе.

- Ты понимаешь, что тогда они точно не пустят меня в Москву? – Матвей, продолжая держать сигарету между пальцев, прикрыл ладонью глаза, чувствуя, как начинают накатывать слезы, образуясь комком в горле. – Они не примут, не дадут добро. Они, ебать, откажутся от меня, пошлют к мозгоправу или еще чего. Самое лучшее будет, если они посчитают, что я просто запутался.

Матвей услышал, как Яковлев по ту сторону трубки чем-то щелкнул. «Он тоже закурил», - промелькнула догадка. Тихий выдох, тяжелый вздох. Шестернякова рвало к мужчине с силой самых сильных в мире магнитов. Его изнутри выворачивало, настолько яростно он хотел быть рядом с Михаилом Александровичем. Но из ситуации они оба не видели выхода. Потому что думали на эмоциях, переживали чувствами, и головы, находящиеся в нетрезвом эмоциональном подпитии, отказывались генерировать хорошие идеи.

- Я люблю тебя, - вдруг прошептал Яковлев, и Матвей несколько раз сглотнул, чтобы сдержать стон боли, рвущийся изнутри. – Я до безумия люблю тебя, Шестерняков. И мне страшно так же, как и тебе. Я не хочу причинять боль твоим родителям, но и от своих я не смогу отказаться. Я был плохим сыном для них, и, зная, что отец едва ли не оказался по ту сторону, мне стало дурно от мысли, что я ничего не могу исправить. Я люблю тебя так сильно, что не могу жить без тебя. И я так хочу, чтобы ты был рядом.

Матвей сделал несколько затяжек, выпуская изо рта сигаретный дымок. Нафиг было влюбляться в Яковлева. Нафиг не надо было позволять чувствам взять верх над разумом. Нафиг надо было все это.

- Боюсь, что у нас ничего не получится, - Шестерняков словно со стороны видел, как произносит эти слова, слышал, как дрожит его голос. – Мне жаль, что все так вышло, но я… Я не могу так.

- Я…

Яковлев еще начал что-то говорить, но Матвей сбросил вызов. Сжав телефон в руке, резко затушив сигарету в пепельнице, стоящей на бортике балкона, парень, чувствуя, как слабеет все тело, медленно опустился вниз, упав на колени. Сердце будто бы опустело, замерзло, лишилось своей части. Если любовь – это боль, то Матвей пришел к выводу, что лучше бы никогда не влюблялся, никогда бы в таком случае он не узнал, как страшно от мысли, что навсегда потерял возлюбленного. Плакать не было сил, лишь удушающий ком в горле мешал сделать полноценный вдох. Дрожащими пальцами Матвей написал Яковлеву сообщение: «Оставлю ключи от твоей квартиры в почтовом ящике», а когда Михаил Александрович начал перезванивать, Шестерняков попросту отключил телефон. Он не готов больше слушать проникновенный, успокаивающий голос, находящийся в таком же взвинченном состоянии, как и сам Матвей. Он не хотел больше слушать признания в любви, думая, что слышит их в последний раз. Он не хотел больше… Шестерняков вообще ничего не хотел. Говорят, что первая любовь – самая лучшая любовь на всем белом свете. Матвей был не согласен. Первая любовь – это говно, приносящее лишь страдания и боль. И если настоящие чувства – это вот это вот все, перенесенное несколькими минутами ранее, то Матвей больше не хотел испытывать их.

***

Матвей не включал сотовый несколько часов подряд. Когда он, наконец, решился снова стать абонентом, то Яковлев позвонил минут через пять. Видимо, ему пришла СМС, что Шестерняков вновь в сети. Лишь ухмылка расчертила губы Матвея. Ухмылка, полная вынужденных эмоций, высосанных из пальца. Парень не плакал и вряд ли бы собрался это делать, но ему начало казаться, что лучше бы он выплеснул боль наружу. Хоть слезами, хоть разбиванием гребанных тарелок в квартире Яковлева. Вместо этого Шестерняков молча ушел. Как и обещал, он кинул ключ в почтовый ящик. Услышав бряканье вещи в железном ящике, Матвей на пару секунд застыл. Он готов был пальцами ломать чертову коробку, чтобы достать подаренную вещь, но выхода-то уже не было. Заставив себя сделать шаги в сторону выхода из подъезда, Матвей со свойственной ему упрямостью убеждал себя, что делает правильный выбор. Возможно, решение было принято на горячую голову. Может быть, следовало несколько раз подумать, прежде чем решаться на что-либо такое. Но Матвей взвесил все рационально. Есть ли вероятность, что он снова сможет полюбить? Вряд ли. Точно нет. Пошло оно все на хуй.

Яковлев звонил с дотошной настойчивостью, не давая нормально жить. Матвей колебался, стоит ли занести мужчину в черный список контактов, но рука не поднималась сделать это. В каком-то сонном обездушивании прошел третий этап аккредитации. Через неделю можно было забирать выписку о сдаче и подавать документы в любые три ВУЗа на любые две специальности. Но Матвей знал, что остановится лишь на родном городе. Во-первых, конкурс меньше, во-вторых, оплата обучения ниже, чем в других городах, да и кафедра судебной медицины, несмотря ни на что, оставалась сильной.

Скрепя сердцем, Матвей поделился тем, что произошло, с Сашкой. Как-то вечером завалившись к тому на квартиру, Шестерняков делал вид, что все хорошо, что ничего не случилось, но с каждой минутой Жарин хмурился все сильней и сильней. Они играли в приставку, и, казалось бы, удели ты, бля, внимание телевизору! Так нет же, Жарин глаз не сводил с профиля друга.

- Чо ты во мне дыру прожигаешь? – Матвей, насупившись, повернулся к другу, пропустив момент удара своего героя из игры.

- Что у тебя случилось? – Жарин отложил джойстик, всем корпусом развернувшись к Матвею. – Колись давай. Ты такой бледнючий. Синяками под глазами легко с зомби поконкурируешь за звание отстоя года. Ты вообще спишь?