Фрустрация (СИ), стр. 18

— Марк? — Голос Джемина звучит где-то вдалеке, словно из другого измерения доносится отголоском, взывающим вернуться в реальность. Юноша поднимает голову и встречается взглядом с взволнованной парой друзей Донхёка, только-только примчавшихся в больницу. — Что с ним?

Что с ним? Он умирает. Что с ним? Марк ничего не может сделать. Что с ним? Конец.

— Я не знаю, — голос как будто и не его вовсе, тусклый и еле слышный, — даже меня к нему не пускают.

Ренджун присаживается на соседнее кресло и мягко, как-то по-родному притягивает парня к себе. Его объятье теплое, насквозь пропитанное поддержкой и безмолвным криком «я рядом», которые так сейчас нужны каждому в этом больничном коридоре, его объятье забирает всю боль, всю тяжесть и весь груз вины, вызванный тем, что Марк сегодня не успел прийти. Он опоздал, когда был так нужен. Ренджун пахнет хвоей, его бирюзовый свитер немного колючий, а ладошки, как и у Хёка, холодные. В голове канадца проносится вихрь воспоминаний, связанный с Донхёком, ладошки которого всегда хочется согреть.

— С ним все будет хорошо, — тихий шепот в районе левого уха, который больше похож на самовнушение и спокойнее от которого совсем не становится, но Марк все равно кивает. Ренджуну и Джемину сейчас не легче, чем ему самому, и он это понимает.

Джемин опускается в кресло рядом с Джуном и устало потирает красные, от бессонных ночей, глаза. Ему тоже хочется верить, что все будет хорошо, что Донхёк поправится и они снова будут счастливы еще хотя бы один день. Но это сложно, сложно тешить себя надеждой в будущее, когда точно знаешь, что его нет. Джемин так не умеет.

— Я боюсь, — бормочет На куда-то в пустоту светлого коридора и его голос эхом отзывается в сознании двух других парней, ведь каждый из них боится.

— Не надо, — Марк, отстранившись от Хуана, откидывается на спинку кресла, — боязнь определяет причину, а значит, ты признаешь факт его смерти.

Джемин поворачивается лицом к старшему, где-то в глубине души надеясь почерпнуть его неиссякаемой веры в Донхёка. Марк не признает скорую смерть парня, в отличие от всех остальных, и Джемин даже задумывается, что именно этой непоколебимой верой он смог вновь вдохнуть в Донхёка жизнь.

— Ты говоришь, как Донхёк, — Ренджун мягко улыбается, понимая, что именно Донхёк разглядел в Марке.

— А ты не признаешь тот факт, что он умирает? — Джемину бы тоже хотелось, как и Марк, верить только в лучшее, но не получается, правда не получается.

— Пока я это не признаю, для меня этого не произойдет, — старший пожимает плечами, продолжая цитировать Донхёка, — отрицание неизбежного не всегда хорошо, но сейчас я верю в него и верю, что он сможет выкарабкаться. Он не сдастся, потому что мы его здесь ждем.

Джено всегда говорил, что вера — это самое важное, что только может быть в жизни каждого человека. Джемин никогда не придерживался этого мнения, спорил при каждом удобном случае, доказывая, что вера ничего не значит и ничего не стоит, ведь ее нельзя увидеть, нельзя ощутить, а соответственно, она ничего не дает. Но сейчас юноша готов был поклясться, что в глазах интерна мерцала именно вера, вера в лучшее, вера в Донхёка, который для Марка и был воплощением этого самого лучшего. Марк верил и этим заставил Джемина проникнуться к себе уважением.

— Однажды один хороший человек сказал мне, что самая трудная вещь в мире — верить в кого-то безоговорочно сильно, верить до конца и без каких-либо оснований, — Джемин поднимается с кресла и останавливается напротив собеседника, пока Ренджун сдавленно выдыхает, вспоминая, чьи это слова. — Спасибо, что так сильно веришь в Донхёка.

На протягивает ладонь для рукопожатия, которую Ли тут же сжимает в своей. Наверное, самое сложное для Джемина было принять факт неизбежной потери друга, а сейчас, когда он справился с этой задачей, появляется некий Марк, уверенно заявляющий, что это ничего не значит. И Джемин подчиняется этой уверенности, потому что внезапно для себя осознает, что смерть действительно не имеет значения, пока человек жив. А Донхёк жив.

***

Первое, что слышит Донхёк, приходя в сознание — гул аппарата искусственной вентиляции легких, стоящий рядом с его кроватью. Глаза открываются с трудом, веки тяжелые, а свет от ярких ламп нещадно слепит. Сначала парню даже показалось, что он уже умер и этот свет исходит от ворот рая, но потом до него донесся голос лечащего врача, прерывая тем самым ошибочное представление о той стороне жизни.

— Донхёк? Ты меня видишь? — знакомый старческий голос профессора Чхве, который достает свой фонарик и тут же начинает светить в глаза парня. Донхёк пытается пробормотать, что да, но обнаруживает на себе кислородную маску, а врач тем временем делает пометку в своем планшете. — Насыщение мозга кислородом упало, сейчас все приходит в норму, но пару дней придется полежать в реанимации, — поясняет врач, продолжая писать, — твоя мама в коридоре, я позову ее, если хочешь.

Хёк слегка отрицательно качает головой, ему не хочется сейчас видеть мать, причитающую и плачущую, сейчас хочется только к Марку. Совсем недавно Донхёк внезапно понял для себя, что нет в этом мире ничего надежнее звука голоса читающего Марка, а сейчас Хёку как раз таки и нужна была надежность. Надежность не в светлом будущем, а в настоящем моменте, и подарить ее мог только один человек.

— Он тоже здесь, — профессор Чхве, как и большинство работников больницы, знавший о тесной дружбе одного из интернов и пациента, как бы вскользь это бросает. — Джиён рассказала мне, что вы слегка повздорили и, если хочешь знать, тебе лучше, когда он рядом, — мужчина присаживается в кресло рядом с кроватью и пристально смотрит в глаза юноши, — лекарства не могут помочь в каких-то случаях, но люди иногда лучше любой пилюли.

Донхёк бы хотел ответить, что он знает, что Марк, как бы глупо не звучало, его единственное спасение, в котором он находит утешение. Он его отдушина во всем этом мире, он, как купол посреди комнаты, заполненной ядовитым газом, единственный может укрыть от скорой смерти. Донхёку кажется, что только Марк способен придавать незначительным вещам такую жизненную необходимость, только его слова, только его голос оседает в подкорке сознания после каждого разговора. Марк для Донхёка был тем, кто посадит на кровать и возьмет его ступни к себе на колени, когда стоять будет уж слишком тяжело, кто успеет поймать еще до того, как Хёк упадет, кто сможет дать ему именно то, в чем тот нуждается, когда он сам не успеет это понять. Он был тем, кто может услышать Донхёка тогда, когда он сам и слова не проронит. Два жалких месяца могли так сильно привязать Хёка к Марку? Вряд ли. Но так и случилось, за этот незначительный срок Марк смог заменить юноше буквально весь мир, который младший в нем же и отыскал. Любовь, и правда, не подчиняется времени.

— Я позову его, но не надолго, — профессор Чхве поднимается с кресла и, слегка похлопав Донхёка по ноге, выходит из палаты.

Марка хотелось увидеть до безумия сильно, прошло десять дней с их последней встречи, вроде бы не так уж и много, но казалось совсем иначе. Предвкушение скорого свидания даже сердце биться чаще заставляло, это было приятное волнение, как от ожидания объявления результатов важного конкурса, когда уже заранее знаешь, что победил. В этой жизни Донхёк, может быть, и проиграл, но зато получил свой утешительный приз, который уж точно был лучше, чем золотая медаль.

— Выглядишь ты еще хуже, чем обычно, — интерн появляется на пороге комнаты с легкой ухмылкой на губах. Он подходит ближе к кровати, и все внутри Донхёка болезненно сжимается при виде парня.

Большие темные круги виднелись под уставшими карими глазами, цвет лица был слишком бледным для полностью здорового человека, а искусанные в кровь губы ясно говорили о том, как сильно Марк переживал. Донхёк не хотел его доводить до такого, он бы предпочел видеть того сияющего Марка, каким старший предстал перед ним в день их первой встречи, но вышло все так, как вышло. Как ни крути, но Хёк все делает только ради Марка, все во благо его спасения, ведь его еще можно спасти. Или уже нет?