Вечность длиною в год (СИ), стр. 8

Антон смущается. Я впервые вижу его таким. Несколько долгих мгновений мы просто молчим, смотря друг другу в глаза. Янтарные солнышки сейчас потемнели и кажутся черными. Интересно, можно ли по цвету этих крапинок определять его настроение? Мысль неуместна, я гоню ее прочь.

- Я не хотел бы сейчас начинать этот разговор… - произносит Антон. Я дергаюсь. Так часто отвечает мой лечащий врач, когда я спрашиваю, сколько мне осталось. Для меня эта фраза веет холодом и безнадежностью. Может, в случае с Антоном все не так кошмарно - я хочу в это верить! - но ничего хорошего меня явно не ждет, это точно, поэтому я перебиваю его.

- Я не понимаю, о чем ты…

- Не перебивай меня, Кира! Так получилось, что я случайно слышал твой разговор с Мэри. Тогда, на лестнице, после физкультуры. Ты меня не заметил, но… В общем, я знаю о том, что ты болен.

Знает… Знает. Знает! Такое чувство, что меня ошпарили кипятком и заживо сдернули всю кожу. И теперь я весь на виду: голые мышцы и белые кости под пристальным взглядом теплых глаз. Вот значит что! Меня жалеют! Вот почему ко мне снизошли! Потому что я сдыхаю, а любая человеческая мораль требует, чтобы к умирающему относились с особым пиететом, даже если в душе ты презираешь его. Оказывается, Антон просто захотел поиграть в доброго самаритянина, протянуть руку помощи несчастному! Только, мать его, спросил ли он, нуждаюсь ли я в жалости? Хочу ли я, чтобы отношение ко мне строилось по принципу Божьих заповедей?

- Ясно… - я выдыхаю одно-единственное слово. В горле стоит комок, дышать сложно, а сглотнуть не получается.

- Кира, я никому не скажу, слышишь? Просто я хочу помочь. Понимаешь? - Антон вновь оказывается передо мной. Сейчас наши глаза на одном уровне, наверное, но за мутной пеленой слез я этого и не вижу толком. Лишь чувствую его теплое и сладкое дыхание у щеки и его руки на моих запястьях. Уверенные и сильные. А мне так холодно и страшно. Интересно, если попросить его обнять меня, что он подумает? Хотя какая разница? Я никогда не попрошу.

- Если хочешь помочь, просто забудь о моем существовании. Мне не нужна никакая другая помощь. Просто отвали, Антон, - из последних сил я вырываю руки из его захвата, хватаю рюкзак. Выбегаю из кабинета, из школы, не видя перед собой ничего.

Я раньше часто думал, что буду испытывать, если кто-то кроме мамы, врачей и директора узнает о моей болезни. Мне казалось, что станет легче. Не нужно будет прятать таблетки, смеяться, когда челюсть сводит от боли. Можно будет истерить и плакать, оправдывая все капризы и слабости болезнью. Я ведь, черт возьми, никогда не стану взрослым и рассудительным человеком, а значит, имею право вести себя словно дитя. Я могу безнаказанно посылать всех, кричать, как ненавижу этот чертов жестокий мир. И людей тоже ненавижу: они здоровые и счастливые, а я нет. Почему я нет?

Но сейчас, когда Антон знает, мне не легче. Я не хочу жалости. Люди считают, что жалость - это благородно. Какой самообман! Я хочу жить. Или хотя бы чувствовать себя живым. Хочу, чтобы со мной разговаривали на равных и не боялись повысить на меня голос! Просто хочу быть человеком, а не обладателем ВИЧ-статуса. Но никто не способен рассмотреть за физической оболочкой душу. Для всех я всего лишь тело, которое скоро умрет, а значит необходимо оберегать меня от угроз столько, сколько получится. Но ведь душа, говорят, бессмертна. Так неужели хотя бы иногда нельзя позволить мне забыть о смерти? Почему никто не хочет помочь мне поверить, что смерть - это лишь начало нового пути? Почему все так?

***

- Ты сдал анализы, Кирилл? - Анна Аркадьевна рассматривает какие-то документы, иногда хмурясь. Я воспользовался всеми внутренними резервами, чтобы посетить врачей и пережить процедуры. Сейчас же я ощущаю, как тают стенки моей выдержки, становятся все тоньше и тоньше. Хочется скулить подобно побитой собаке. Я хочу домой. Уткнуться носом в свою прохладную Мэри и плакать, плакать, плакать… Сам не знаю, чем вызвана такая истерика. Узнал Антон и что? Жизнь закончена? Ведь, в конце концов, он не Славик, но мне все равно больно, как будто мне кто-то просунул руку в тело, сжал сердце тисками и вытащил из него все самые сокровенные тайны.

- Да.

- Как себя чувствуешь?

- Хорошо, - я скриплю зубами. Ненавижу этот вопрос. Здоровый человек никогда не поймет, что я могу ответить лишь “отвратительно”. Только у здоровых есть варианты ответов. Накатывает злость. Мое эмоциональное состояние всегда нестабильно.

- Точно?

- Да.

- Как дела в школе? - хочется послать ее. Как же мне надоело отвечать на одно и то же.

- Как обычно. С прошлого раза ничего не изменилось.

- Ты злишься, Кирилл? Что-то случилось? - Анна Аркадьевна поправляет очки на переносице и поджимает губы. Сухая вобла.

- Нет. Я не злюсь. Просто меня тошнит, и я боюсь, что вырву просто на ваш стол, - она морщит нос в отвращении. Всего лишь на короткое мгновение, а потом быстро берет себя в руки. Но я замечаю и усмехаюсь. Конечно, она вся такая чистенькая и опрятная, ей невдомек, что блевотина - далеко не самое страшное и противное, о чем я способен ей поведать.

- Кирилл, я не желаю тебе зла, - Анна Аркадьевна говорит совсем тихо и как-то устало. Мне становится стыдно. Ярость я испытываю крайне редко, это слишком энергоемкая эмоция. Но после таких приступов всегда чувствую себя нашкодившим мальчишкой, который оскорбил человека просто из вредности.

- Я знаю. Простите. Просто я… устал.

- Понимаю. Можешь идти. Звони, если захочешь поговорить, - она склоняется ко мне и легко пожимает мне руку. Я стараюсь не дергаться и стойко выдерживаю прикосновение.

- Хорошо. Спасибо. До свидания, - аккуратно вынимаю ладонь и выхожу. Может, стоило рассказать об Антоне? Объяснить, какие противоречия меня разрывают? Но я понимаю, что не могу. Не хочу, чтобы еще и душу мою лечили. Хватит с меня…

***

Я ношусь по комнате уже полчаса. Нервно запускаю руку в разметавшиеся волосы, кулаками тру глаза, на которые невольно наворачиваются слезы. Осознание, что я забыл Мэри в классе, становится все более явным с каждой минутой, проведенной в попытке обнаружить ее. Конечно, я понимаю, что она не может быть ни под кроватью, ни в шкафу, потому что после возвращения из школы я не открывал рюкзак и, естественно, не доставал куклу, решив в этот раз не брать ее на прием к Анне Аркадьевне. Вот к чему приводят истерики! Как я мог не заметить, что она осталась лежать на парте? Чувствую себя никчемным родителем, потерявшим собственного ребенка.

Меня бросает в дрожь, когда я представляю, что больше никогда не увижу свою Мэри. Как я буду без нее? Я не успеваю погрузиться в мрачные мысли с головой, потому что тишину нарушает трель дверного звонка. Я удивленно хмурюсь. К нам так редко кто-то приходит, хотя мама вначале еще и пыталась настоять, чтобы я приглашал одноклассников в гости. Со временем она поняла, что эти попытки тщетны, да и сама сузила свой круг общения, сведя его лишь к нашей соседке - тете Вале. Но сейчас та гостила у своего взрослого сына, значит к нам наведался кто-то другой.

Я прислушиваюсь. Дверь в мою комнату немного приоткрыта, поэтому я улавливаю сначала мамины легкие шаги, потом характерный скрип открываемой двери и - спустя долгое мгновение - мама радостно восклицает:

- Антон? Миронов? Большой-то какой стал! Увидела на улице - не узнала бы!

Сердце ухает куда-то в пятки, а потом стремительно поднимается и стучит где-то в районе горла. Господи! Зачем он пришел? Неужели ему мало, что по его вине меня целый день качало из одной эмоции в другую, словно маятник? Я слишком отвык от таких потрясений.

- Здравствуйте, Дарья Степановна! Да, вырос немножко, - я чувствую смех в его голосе. Мама всегда боготворила Антона. Взрослые всегда его любили, потому что он был вежливым и серьезным. Не то что я - дерзкий и непослушный мальчишка. Я слышу мамин смех. Искренний… Красиво и так непривычно. - А Кирилл дома?

- Ох, конечно! Проходи, что же ты на пороге-то стоишь? Я приготовлю чай! А ты иди к Кирюше. Помнишь куда? - видимо, Антон кивает, потому что его ответ я не слышу. Зато мама с завидной резвостью несется к кухне, а в прихожей слышатся приглушенные звуки. Наверное, Антон снимает обувь.