Вечность длиною в год (СИ), стр. 67

Когда просыпаюсь вновь, за окном уже темно. Теперь я соображаю гораздо яснее, и вместе с ясностью приходят эмоции и боль. В животе жжется, во рту сухо, будто мне щедро присыпали язык песком. А еще страшно. И страх этот разрастается с такой неуправляемой скоростью, что даже пытайся я взять себя в руки — не смог бы.

Открывается дверь, и входит мама. А следом за нею — и Антон. В приглушенном свете больничной палаты мамино лицо кажется серым, будто сотни раз стиранная простыня. Губы ее сжаты так, что я вижу лишь ровную полосу, трагический излом, за которым прячутся, ожидая своего часа, и рыдания, и крики, и проклятия в адрес жестокой судьбы. Но вместо них — вместо рыданий, криков, проклятий — из ее рта вырывается бодрый голос. И бодрость эта настолько фальшива, что хочется заткнуть уши.

— А кто это у нас очнулся? Целый день проспал, Кирюша! И не надоело. Ох ну и напугал же ты нас! Правда, Антоша? Как ты себя чувствуешь?

— Нормально, — голос трещит, словно высоковольтные провода. — Пить хочу.

— Сейчас, — мама наливает воду в стакан, подносит к моим губам, помогает приподняться. Все это время я чувствую на себе взгляд Антона, но не решаюсь посмотреть в ответ.

Чего я опасаюсь? Увидеть в его глазах отвращение? Или, быть может, жалость? В какой-то момент в моей голове проносится мысль, что лучше бы я умер быстро. Чтобы они не видели моей боли, чтобы им не доводилось больше переживать таких дней, как этот. Но эта мысль мимолетна и болезненна, будто прикосновение к раскаленному металлу. Нет! Господи, у меня ведь было так мало времени! У нас было так мало времени! Я ведь не попрощался, я даже не придумал еще тех слов, которые скажу им на прощание…

Мама кашляет, возвращая меня к реальности. Потом смотрит на Антона, вновь на меня и произносит:

— Ты не переживай, сынок. Все будет хорошо. Скоро вернемся домой. Мне нужно позвонить, ты побудешь с ним, Антоша?

Антон ничего не произносит, но, видимо, кивает, потому что мама выходит, тихо прикрыв за собою дверь. Только теперь я наконец-то смотрю на него. В его глазах ни жалости, ни отвращения. Но тоска там плещется через край, и он не может ее спрятать от меня, хотя и пытается.

— Я, кажется, испортил тебе рубашку, — пытаюсь пошутить я. Губы мои судорожно дергаются — это должна была быть улыбка.

Он ничего не говорит. Подходит к койке, опускается на колени, хватает меня за руку — пальцы его дрожат.

— Антон…

Он качает головой, не разрешая мне говорить. Подносит мою руку к своим губам, согревает теплым дыханием. Глаза его зажмурены, но одна слезинка все же повисает на ресницах, а потом, не удержавшись, скатывается по щеке. Мне хочется смахнуть ее, хочется пригладить его спутанные волосы, но я продолжаю лежать неподвижно и безмолвно.

— Если бы… Если бы ты… — говорит Антон. Голос не слушается, срывается, но ему не нужно продолжать. Я и так догадываюсь, как бы он мог закончить эту фразу.

«Если бы ты умер, я бы не справился».

«Если бы ты умер, я бы не пережил».

Никакой из этих вариантов мне не нравится. Я помню, как впервые после того, как мне поставили диагноз, оказался в больнице. В тяжелом состоянии, на скорой. И тогда меня это тоже поразило до глубины души. Да, ты знаешь, что ты болен и что такое может произойти, но когда это происходит на самом деле, когда рушится привычный порядок — все кажется таким удивительным. Как же так? Ну, неужто это действительно с тобой?

Я понимаю смятение Антона. Но мне необходимо сделать так, чтобы он был готов. Когда моя борьба закончится — его начнется. И поэтому я произношу:

— Антон, со мной сейчас все в порядке. Посмотри же на меня, — и он смотрит. Глаза его почти черные — то ли так падает свет, то ли такой цвет у печали. — Со мной сегодня все будет хорошо. А когда придет время, когда я умру, — я нарочно выделяю это суровое «когда», потому что ему нужно это понимать, — ты будешь жить дальше. Учиться, знакомиться с новыми людьми, жить полноценной жизнью. Ты ведь обещаешь мне, Антон?

Я жесток с ним. Обещание, которое он мне даст, — ну, куда он денется? — будет стоить ему немало. Ему придется стискивать зубы и проживать день за днем, пока наконец-то, каким-то пасмурным утром буднего дня он вдруг с удивлением не осознает, что проснулся с улыбкой на губах. И вот тогда-то и начнется новая страница его истории, о которой я уже не смогу рассказать.

— Кирилл… — он отрицательно качает головой, но я прерываю все возможные возражение. Вырываю руку из его ладони и тихим шепотом, который громче надрывного крика, приказываю:

— Обещай мне.

И он дает мне свое слово. Оно долго будет грузом на его плечах, за который Антон будет злиться на меня. Но когда-нибудь он скажет мне «спасибо».

Он утыкается лбом в мои колени, и я пальцами перебираю его волосы, массирую затылок и напряженную шею. Мне бы спросить о моих прогнозах, но это все подождет до завтра.

Входит мама, но я слишком устал, чтобы смущаться или отдергивать руку. Антон и вовсе ничего не замечает. Она смотрит на нас минуту и за эту минуту понимает больше, чем за все минувшие недели. Потом глядит мне в глаза, и во взгляде ее я впервые вижу что-то из давно забытого прошлого. Будто бы она может видеть, каким я стану, и ей нравится то, что она видит. Я улыбаюсь ей, пытаясь выразить всю благодарность, которую испытываю. Она улыбается в ответ и тихо, так и не потревожив Антона, уходит.

***

На следующий день Антон вновь ведет себя как ни в чем не бывало. Он приносит учебники и делает домашнее задание прямо в палате, устроив тетрадки на краю моей койки. Мы разговариваем о каких-то мелочах, вяло перешучиваемся. Ни об Артеме, ни о повторных анализах, которые у меня брали утром, мы не говорим.

Когда я задаю вопрос о своем состоянии маме, она отвечает, что это «на всякий случай». Медсестру, которая никак не может ввести иглу в вену, мои расспросы явно раздражают, потому что она бурчит под нос «нужно» и больше не добавляет и слова. Мне остается только покорно ждать, пока меня решат просветить. Почему-то сокрытие правды всем кажется таким милосердным. Меня же мутит от этой неизвестности — уж лучше быть готовым к худшему.

Раздается стук в дверь, и в палату заглядывает Катя.

— Привет. Можно к вам? — спрашивает она, замирая на пороге.

— Конечно, — я искренне рад ее видеть. За последние месяцы я успел узнать ее лучше и даже привязаться. Наверное, назвать нас друзьями нельзя, но все же мне приятно, что в моей жизни появился еще один человек, который знает обо мне если не все, то многое, перед которым не нужно притворяться.

— Медсестра не хотела меня пускать, — произносит Катя, присаживаясь у меня в ногах. Она смешливо щурится и, понизив голос, заговорщически произносит: — Пришлось сказать, что я твоя девушка.

— И она поверила? — недоверчиво интересуюсь я.

— Конечно, — Катя удовлетворенно улыбается и показывает язык Антону. Тот в ответ закатывает глаза и возвращается к урокам. — Вот же зануда. Да шучу я. Я встретила Дарью Степановну, и она помогла мне пройти. А у вас тут весело, как я посмотрю? — добавляет она. Миронов благоразумно игнорирует это замечание.

— Ну, для веселья тут маловато возможностей, — пожимаю я плечами. — Можно притвориться, что у меня инфаркт или что-то такое.

Катя фыркает, Антон же поднимает на меня осуждающий взгляд, качает головой и одними губами произносит:

— Не смешно.

— А мне кажется, что вполне, — произношу я и примирительно улыбаюсь.

— Ладно, давай-ка что-нибудь посмотрим, — предлагает мне Катя, торопясь сгладить неловкость. Она вытягивается рядом со мной, укладывает голову на мое плечо. Ее короткие волосы щекотно лезут в рот и нос.

Мы смотрим какой-то сериал, и со стороны, возможно, кому-то и правда можем показаться парой. Странной парой, а-ля «Красавица и Чудовище». Как ни странно, но я совсем не испытываю волнения — ни от ее близости, ни от сладкого запаха ее духов, ни от дыхания, которое греет мне шею. В какой-то момент я пытаюсь прислушаться к себе. Ведь она такая красивая, на тесной койке так мало места, и у нас переплетены ноги, и я ощущаю, как опадает и поднимается ее округлая, мягкая грудь. Но все, что я испытываю — нежность, и благодарность, и хрупкую радость.