Вечность длиною в год (СИ), стр. 61

Но когда я только намекаю на разговор, она прерывает меня. В ее глазах я вижу осуждение, всем своим видом она пытается пристыдить меня, вызвать во мне чувство вины.

«Я не выбирал такую судьбу, мама! Ты винишь меня за то, что не в моей власти!» — хочется закричать мне. Этот отчаянный вопль зреет внутри, будто гнойник, и рано или поздно все это вырвется наружу, но пока я терплю. Антон просит меня быть здравомыслящим и стойким, войти в мамино положение, немного подождать… Он бодрится, кажется спокойным, но стоит мне зажмуриться, и я вижу, как залегает глубокая складка меж его бровей, которой не место там еще долгие годы. Он тоже переживает. Он тоже, мама, не выбирал, кого любить. Ты обвиняешь его за то, что он единственный, с кем я чувствовал себя живым за долгое время?

Еще через день я готов лезть на стену. У нас с Антоном случались и более долгие перерывы между встречами, но впервые у меня нет ориентира, какой-то точной даты. Я должен ждать, пока мама созреет для разговора, и это томление вскоре преобразуется в злость. Я знаю, она ждет, пока я извинюсь. Она простит меня, и мы вновь заживем, как прежде. Но чего мама не понимает, так это того, что как прежде уже никогда не будет, и я не стану извиняться за то, что люблю.

— Я больше не могу, — произношу я, зажимая телефон плечом. — Это невыносимо.

— Кира… — мягко произносит Антон, но я перебиваю его.

— Не говори мне, что нужно немного подождать. Это не работает. Сколько бы я не пытался…

Договорить я не успеваю; дверь в мою спальню открывается, и мама возникает на пороге. Она не часто обременяет себя стуком, но впервые это настолько выводит меня из себя.

— Идем ужинать, — произносит она, взглядом прожигая во мне дыру.

— Я не голоден, — сквозь зубы цежу я, сбрасывая вызов.

— Это он?

— Кто «он»? — я нарочито развожу руками, притворяясь дурачком. Мама шумно втягивает воздух, я могу кожей ощутить, как зреет в ней гнев, как он почти выплескивается из нее. Она преодолевает разделяющее нас расстояние, останавливается передо мной и вдруг опускается на колени, цепкими пальцами обхватывает мои ноги и шепчет:

— Кирюша, зачем ты так?

— Мама, встань, пожалуйста! — смущенно бормочу я, пытаясь отцепить ее руки, но она начинает всхлипывать, и я сдаюсь. Я кладу ладонь на ее затылок, неловко поглаживаю и тихо произношу: — Ты плакала так тогда, когда узнала, что я болен и скоро умру. Тогда это было понятно, но теперь… Мама, я не умру ни сегодня, ни, надеюсь, завтра. Так почему же ты плачешь?

— Ты и правда не понимаешь, Кирюша? — она поднимает на меня взгляд, губы ее горько кривятся в каком-то издевательском подобии улыбки. Я отрицательно качаю головой, потому что действительно не понимаю. Мама тяжело вздыхает, с трудом поднимается на ноги, усаживается на краю кровати рядом со мной и молчит так долго, что я начинаю думать, что она не заговорит вовсе. Когда я уже готов окликнуть ее, она все же произносит: — С твоим диагнозом многие сейчас живут долгие годы. И никто мне не может объяснить, почему у тебя так мало времени. Я ведь делала все, что в моих силах, заботилась о тебе, ты принимал необходимые лекарства, но всего этого не хватило…

— Мама, здесь же никто не…

— Не виноват? — перебивает она меня. Руки ее сжимаются в кулаки так, что белеют костяшки. — Никто не виноват в том, что я потеряю тебя? Никто не виноват, что твоя жизнь сложилась так? Разве от этого легче? Я так старалась, чтобы у тебя все было хорошо, Кирюша! Так старалась, чтобы ты был счастлив, но я ведь не слепая и видела, что у меня не получается. Тебе нужен был друг, и когда появился Антон, мне показалось, что это просто подарок небес. Как много лет я не видела тебя таким…

— Так почему же ты тогда прогнала его? — спрашиваю я. В груди начинает теплиться робкая надежда. Если она понимает, как счастлив я с Антоном, то есть вероятность, что она остынет и все наладится.

— Потому что ты обманываешься, Кирилл, — она смотрит на меня с такой неприкрытой жалостью, что я отвожу взгляд. — Ты воспринимаешь Антона таким образом лишь потому, что твой круг общения им ограничивается. Почему он пользуется этим, какой ему от этого резон, я не знаю…

— То есть вариант, что меня можно просто любить, ты даже не рассматриваешь, да? — я фыркаю, устало потирая глаза.

— Конечно, рассматриваю! — торопится уверить меня мама. Она разжимает кулак, тянется ко мне, чтобы привычным жестом потрепать по волосам, но так и не делает этого. Рука безвольно падает на покрывало между нами — худое запястье, покрасневшая кожа, мелкие морщины возле суставов. — Но это не может быть любовь. Может, он тоже запутался, я не знаю… Кирюша, я просто не хочу, чтобы тебе было больно, если он…

Она не договаривает, голос ее срывается.

— Нет, мама, — спокойно говорю я. — Никто из нас не запутался. Никто из нас не играет. И я прекрасно понимаю, что он может сделать мне больно. Но ты хоть на мгновение задумывалась, насколько больно делаю ему я? Вы ведь в одинаковых условиях, мама, так почему же ты не можешь его понять? Пускай не нарочно, но я заставляю вас страдать. Но ты ведь не бросаешь меня из-за этого? Я бы не выжил, если бы не было тебя. И не выживу, если ты отнимешь у меня Антона.

Мама вскидывает на меня испуганный взгляд. Было у нас время, когда она истерически боялась, что я покончу с собой. У меня и правда были такие мысли в определенный период моей жизни, но потом, глядя на мамино отчаянье, я решил, что ради нее нужно терпеть. Я влачил какое-то унылое существование, потом стало немного легче или — быть может — я просто привык. А потом появился Антон… Но паника из маминого взгляда быстро исчезает, заменяется каким-то задумчивым выражением, значение которого мне сложно понять.

— Ты изменился, сынок, — произносит она, все же приглаживая мои волосы. Потом, потрепав меня по плечу, добавляет: — Иди кушать.

Мама выходит. Я ложусь на кровать, смотрю в потолок. Мэри лежит рядом; в отсутствие Антона я вновь вспоминаю о ней. Мне кажется, что мама по крайней мере задумалась и, возможно, скоро все наладится. Я пытаюсь усмирить свою надежду, потому что мне на личном опыте хорошо известно, как больно она может ранить, когда умирает. Но надежда упряма — она опутывает мое сердце, пускает в нем корни. Я не иду есть, а вскоре засыпаю с улыбкой на лице. Мне снится Антон.

Когда я просыпаюсь, моего мобильного больше нет.

***

— Где он? — я бурей врываюсь на кухню. Волосы торчат во все стороны, босые ноги мерзнут на кафельном полу, на щеках алеют злые пятна. Мне плевать. Нужно будет, я так и из дома уйду — в пижаме и босиком.

— Обуй тапочки, Кирилл, — просит мама, бросив на меня короткий взгляд и вновь отвернувшись к плите.

— Где телефон, мама? — настойчиво повторяю я.

— Я не понимаю, о чем ты, — отвечает она. Мне даже не нужно видеть ее лица, чтобы знать, что она лжет. Я испытываю разочарование: оно желчью горчит на языке. Мне ведь показалось, что она меня поняла…

— Ты думаешь, что удержишь меня так? — я бессильно облокачиваюсь о дверной косяк. Голова кружится, я вдруг ощущаю себя воздушным шариком, из которого спустили воздух. — Что дальше, ма? Запрешь меня дома? Будешь следить за мной?

— Кирилл, как ты не понимаешь… — шепчет моя мама. Она кладет ладони на столешницу, спина ее горбится, будто она несет на себя вес всего мира.

— Что я должен понять? — мне не удается скрыть издевку в голосе, и она срабатывает, как искра, разжигающая пламя.

— Что мне стыдно! — кричит мама, оборачиваясь ко мне. Локтем она задевает чашку, та со звоном разбивается на мелкие осколки. Сквозь картонные стены квартиры все наверняка слышно соседям, но сейчас она об этом не думает. — Я пытаюсь понять тебя! Господи, я пытаюсь, но не могу! — она начинает плакать. Нет, не плакать, а рыдать, захлебываться слезами так, будто я умер. Я смотрю на нее и тоже не могу понять. Не хочу понимать этот мир, если моя мать иллюстрация этого мира. — Я убеждаю себя, что можно уступить этому капризу, раз это делает тебя счастливым. А потом я думаю о том, что бы сказал твой отец…