Заместитель (ЛП), стр. 139
— Думаю, в любом французе есть немного от шлюхи, — прокомментировал Конрад презрительно. Это ранило меня больше, чем любой из его ударов. — Прочь с моих глаз.
Я ушел на место Горана и просидел там до конца полета, глядя в иллюминатор и размышляя, не сделал ли вторую величайшую ошибку в своей жизни, отказавшись от предложения Константина.
Я понял нечто другое. Я больше не боялся Конрада. Константин излечил меня от этого, открыв мне глаза на то, что за человек на самом деле Конрад, и на их игры. Неопределенность, так долго пугавшая меня, ушла, оставив после себя лишь печаль.
По прилету Конрад царственным жестом отослал Горана. Мы ехали домой в глухом молчании, не глядя друг на друга. Было почти семь вечера, когда впереди показался Замок. Я отсутствовал дома всего месяц, но, казалось, что с моего отъезда прошла целая жизнь. Похоже, визиты в Аргентину ничем хорошим для меня не кончаются.
Фридрих ждал нас у входа, и я обрадовался, увидев его. Мне захотелось подбежать к нему и обнять, забыв о проклятом этикете, который так любит Конрад. Я встал перед Фридрихом и слабо ему улыбнулся. Старик немедленно перевел взгляд на Конрада, который сделался еще мрачнее. Да и мне было не так уж весело узнать, что ты — убийца.
— Во сколько Его Светлость желает ужинать? — нарушив тяжелую тишину, спросил Фридрих, когда мы вошли в дом.
— Я возвращаюсь в Цюрих. Поем там, — угрюмо ответил Конрад. Он развернулся и оставил нас вдвоем. В окно я увидел, как он подошел и что-то сказал ни о чем не подозревающему бедняге-водителю. Не дожидаясь, пока ему откроют дверь, Конрад сел в машину; она рванула с места и вскоре скрылась из виду.
— Могу я проведать Мопси? Наверное, она скучала по мне… — прошептал я, чувствуя себя еще паршивей, чем до этого.
— Конечно, Гунтрам. Она на кухне. Я принесу ее в твою спальню.
Комната Конрада была точно такой, как перед отъездом, заметил я, снимая куртку и туфли. Я слишком устал, чтобы беспокоиться о формальностях. В моей студии кто-то сложил в стопку все скетчи и рисунки за последний месяц. Я сел за стол и стал просматривать большие акварели, сделанные в Канделарии. В основном, пейзажи и несколько зарисовок работающих людей и играющих детей. Был там и портрет молодой женщины с ребенком, которые с любовью смотрели друг на друга. Надо будет потом сделать его в масле.
На поверхности акварели я заметил несколько клякс, словно кто-то стряхивал над ней мокрую кисть.
Нет. Это были слезы. Конрада — он единственный имел доступ к моим вещам. Я почувствовал болезненный укол вины, снова захотелось плакать, но я удержался, услышав в коридоре легкую быструю рысь Мопси. Она заскреблась в дверь. Я открыл, чуть не споткнувшись об нее, прыгающую и царапающую когтями мои брюки. Я наклонился погладить ее: она-то была счастлива снова видеть меня.
За ней пришел Фридрих с подносом и принес чай с тостами.
— Ты, должно быть, голоден. Мне сказали, что никто из вас сегодня не обедал.
— Спасибо, Фридрих.
— Что случилось?
— Честно, я не знаю. Они с Репиным заперлись в библиотеке на три часа. Репин отказался от всех претензий на меня и сказал, что он не будет начинать войну с Конрадом, но я не уверен, правда ли это.
— Это, определенно, хорошие новости. Почему герцог так сердит?
— В самолете я сказал ему, что поцеловал Репина. Он взорвался от ярости. Павичевич не дал ему меня избить. До сих пор не знаю, зачем я это сделал. Один из людей Репина приставал ко мне на кухне, Репин застал это и стал жестоко избивать его. Обломов меня увел оттуда. Он сказал, что всё это — моя вина, и что я развязал бойню между Орденом (тут Фридрих вздрогнул) и организацией Репина. Я уже знаю об Ордене, Репин всё мне рассказал. Я начал рыдать, как ненормальный. Он пришел и сказал, что вернет меня Конраду, потому что он не хочет заставлять меня страдать. Сказал, что слишком любит, и лучше будет жить без меня, чем мучить. Я обнял его и поцеловал в знак благодарности. Он поцеловал меня в ответ, на этот раз по-настоящему, и я позволил ему. После он сказал, что мы никогда не будем больше, чем друзьями, — он понял сейчас, что я люблю Конрада.
— Понятно. Герцог, конечно, имел право рассердиться, но это не повод поднимать на тебя руку.
— Он сказал, что во мне, как в каждом французе, есть что-то от шлюхи, — горько добавил я.
— Репин что-то наговорил ему? Что герцог сказал, когда увидел тебя?
— Только «пойдем, Гунтрам», очень сурово. А Репин сказал ему что-то вроде «одно лишнее слово, и я начну действовать». Вы понимаете, что он имел в виду?
— У Репина есть что-то очень серьезное против герцога, и он использует это, если сочтет необходимым. Ужин будет готов через полчаса, а потом ложись спать. Ты, должно быть, устал. Не забудь про лекарства.
— Репин хочет, чтобы мы стали друзьями. Что мне делать?
— Герцог очень волновался, когда Репин забрал тебя. Думаю, он проиграл в голове все возможные сценарии развития событий. Мы не знали, что Репин с тобой сделает. Полиция нашла тело Амундсена в озере под Эдинбургом. Они — мафия, а Репин — хладнокровный убийца.
— Он сказал мне, что отослал Ларса домой!!! Он сказал, что они друзья с Обломовым!
— Теперь ты знаешь, что для них значит слово «друг». Будь осторожнее с Репиным. Он отступил на два шага назад, но он не отказался от тебя совсем. Будь оно так, Репин отпустил бы тебя сразу, не домогался бы дружбы и не угрожал бы герцогу. Репин очень умен, и более изворотлив, чем когда-либо был герцог. Таким способом Репин всего лишь пытался завоевать твое доверие и привязанность.
========== "25" ==========
25 сентября
Конрад до сих пор не вернулся, не звонит и не отвечает на СМС. Он игнорирует меня.
Несколько дней назад начался семестр в университете. Хайндрик остался моим телохранителем, хотя необходимость в этом отпала. Мы больше не воюем с Репиным. Думаю, Константин прав: Хайндрик сейчас работает тюремщиком — он вынужден следить за тем, чтобы я ни на дюйм не двигался с отведенного мне в этом мире места, потому что на самом деле мне уже больше ничего не угрожает.
Я принес в студию большинство летних работ, и мои соученицы немедленно столпились вокруг, желая на них посмотреть. Мастеру Остерманну пришлось их шугануть, чтобы самому оценить мою работу. Жена Ван Бреды сразу же возжелала купить одну из акварелей, а за ней — и остальные женщины. Они, как дети, стали в шутку спорить между собой и подняли страшный гвалт.
— Леди, нельзя же так! — обругал их Остерманн. — Пожалуйста, тише, мы не на распродаже в Блумингдейл. — Женщины весело рассмеялись. — Если Гунтрам согласен, я могу отобрать несколько его работ. Хороших, а не тех, на которые он извел бумагу в попытке убедить меня, что прилежно работал. — Смех стал громче, а я покраснел. — Мы можем устроить аукцион, только для студентов студии, скажем, на следующей неделе. Близится зима, и мне надо пополнить свои запасы орешков, — пошутил он.
Я был вынужден согласиться на эту безумную затею, поскольку женщинам в студии она пришлась по душе. Остерманн выбрал около полутора десятков акварелей и рисунков графитинтом и рассердился, когда я не захотел отдать ему картину с женщиной и ребенком, мотивировав тем, что она испорчена кляксами. На самом деле по каким-то необъяснимым причинам я был убежден, что она должна принадлежать Конраду.
Вчера состоялась их вечеринка-аукцион. Я в это время сидел в своем углу и рисовал, потому что их шумная болтовня действовала на нервы. Остерманну не стоило давать им шампанское вместо чая.
— Вот, Гунтрам. Не так уж и плохо, — Остерманн отвлек меня от работы над портретом Мари Амели, в этот момент я был занят ее волосами. — Она тоже недурна, но лучше удели внимание столу. Ощущение грубости древесины еще не достигнуто. Ты можешь лучше, — сказал он, протягивая пухлый конверт.
Я открыл его и увидел деньги.
— Что это?
— Твоя часть выручки. Я беру только наличные. 22 452 франка. Та, что с коровой, реально угарная. Не подозревал, что в тебе такое есть. Почти десять тысяч франков. Пойдем, а то твой человек сейчас заснет стоя.