Зверь Лютый. Книга 21. Понаехальцы (СИ), стр. 48

Они прожужжали Кастусю все уши. Тот пытался ругаться со мной, отстаивать интересы «своих людей». А я доказывал литовскому князю, что лесоповал — это отдых, что рытьё котлованов — развлечение, что покос — радость.

Честно — для меня лично — так и есть.

Кастусь шёл пятнами, нервничал.

– Он же за меня бился! В битве раненый… надо бы… ослобонить.

– Какие вопросы?! На лёгкий труд! Завтра лодейка на Ватому пойдёт — пускай в кашевары к рудосборщикам. И работа не тяжёлая, и нытья не слыхать — далеко.

– Невместно! Он же — воин, вадавас!

– Стоп. «Невместно» — я не понимаю. Когда тебя в воины Перуна посвящали, ты, княжич, скотину пас, навоз кидал, за пастухами старшими миски мыл. Тебе, потомку двух древнейших княжеских родов — с Поротвы и с Янтарного берега — горшки от горелой каши отдраивать — по чести. А хмырю твоему — нет? Ты какого такого клеща-кровососа себе на холку подцепил? Он — уселся и ножки свесил? Нет уж. Завтра с вещами в лодку.

После пары таких историй к Кастусю с глупостями ходить перестали. Зато два чудака кинулись на меня с топорами. Одного я просто кулаком сшиб. Второго зарезал Алу. Несколько неудачно — самого поранили.

Перебинтовывая ему бок, глядя как стремительно бледнеет, не от потери крови, а от страха, лицо моего половчёнка, я нёс ахинею. О том, что настоящий воин, как комар — крови не боится, что Алу прошёл испытание — пролил свою кровь за господина… Тут глазки у парня закатились. И пришлось громко орать ему в ухо всякие матерные слова с неисполнимыми обещаниями. Чередуя с пощёчинами. А потом тащить на плечах к Маре.

Я — псих, я — дикий лысый псих… Невместно хозяину своего слугу на себе носить. Не должно господину под холопом своим трудиться. «Это ж все знают». То, что я делаю — крах устоев, разрушение мирового порядка и наглая демонстрация противоестественности.

А что, кто-то ещё не понял? Я — псих, я — дикий лысый псих… «Зверь Лютый».

Понятно, что вокруг Кастуся были не только карьеристы и проходимцы. Егерей Могуты и Фанга разумно объединили, пополнили и сформировали заново четыре команды. Одну из них возглавил Авундий.

Среди литваков были нормальные люди, неплохие мастера. Но, кроме нескольких единичных носителей нескольких единичных технологических приёмов, все остальные…

– Мастер? Что можешь?

– Лодки славно режу.

– Лодки? Какие? Душегубки? Не надо. У меня дощатые делают. Быстрее и легче. И делают, и ходят.

А грамоты, арифметики… они не разумели.

Языковая проблема. Даже обладая какими-то интересными знаниями, они не могли их показать, подать. И вчерашний глава рода отправлялся на общие работы. Тащить невод или потрошить рыбу. В общем ряду со вчерашним сопляком. А то и под его командой.

«Кто первым встал — того и тапки». «Первым» — в моей службе.

Некоторых из «старших» это просто убивало.

– Горбатиться? На Воеводу? Хрен вам всем! Никогда!

Такое я видел и в 20 веке:

– Работать?! На коммуняк?! Никогда!

Человек — всегда! — работает на себя. Полученные, в ходе его профессиональной деятельности, физическая сила, выносливость, знания, изворотливость ума, навыки, друзья и враги, понимание жизни… — его и только его. Отчуждать можно только мелочь — прибавочный продукт. Некоторые вот только эту «прибавленную плюшку» и понимают. Себя самого — ни во что ценят. Дальше — по классике:

«Пусть жизнь сама таких как мы накажет строго».

Наказывает. Человек филонит, опускается, перестаёт следить за собой. Его наказывают, поручают всё более простую, грязную работу. Потом, «силою вещей», «логикой жизни» — кнут, «на кирпичики». Хотя в это время уже активно пошло — «известь тереть».

Деградация подобных персонажей происходила стремительно. Уж больно всё у нас — быстро и наглядно. А прежние заслуги, статусы… не интересно. За зиму такие почти все вымерли.

Старожилы относились к «саботажникам» презрительно. Адаптировавшиеся новосёлы — часто ещё и враждебно. Вспоминая обиды, полученные прежде. Однако была масса примеров установления нормального взаимопонимания.

Например, несколько неожиданно для меня, с литваками плотно сошёлся Харальд Чернозубый. Он, оказывается, бывал в Ромове. Ну… возле. Нашли с Кастусем общих знакомых: три характерных сосны над Дриссой.

Я не мог, как делал прежде, «пропустить через пальцы» всех. С каждым поговорить, послушать, в глаза посмотреть. Слишком много людей, слишком мало у меня времени. Мои помощники работали по моим методикам, задавали мои вопросы, строили мои ситуации, смотрели на указанные мною реакции, но… как игра в шахматы «в слепую». Из неизвестной позиции неизвестными фигурами, по очень приблизительно известным правилам.

«Наугад, как ночью по тайге…

Помню — всех главнее королева:

Ходит взад-вперёд и вправо-влево, —

Ну а кони вроде — буквой „Г“».

Мда… «Г» накатило на нас.

Конец восьмидесятой второй части

Часть 83. «Есть резон своим полетом вынуть душу из…»

Глава 454

Я уже рассказывал, что ржаная солома — для нас ценное сырьё. Ещё — у нас уже построены молотилки с соломотрясами. Как я с этой штукой в Пердуновке бодался — рассказывал… Про наплавные мельницы, про водяные в двух местах, про ветряки на «Гребешке» — я уже…

Это к тому, что, разговаривая с Софроном — рязанским прасолом, с которым я знаком ещё с Пердуновки, по результатам взувания рязанских хлеботорговцев, пришедших вместе с прошлогодним Окским караваном булгар, я напирал на то, что мы и необмолоченный хлеб возьмём.

– Тащи снопами — не только мешками.

Смысл понятен: крестьянин берёт с десятины 50 пудов зерна. А я, с учётом моих технологических прибамбасов, с тех же снопов намолочу 55–58. Да солома, из которой бумага, да полова, которая на корм скотине… Переработка у меня лучше, цены на хлеб в снопах — существенно ниже, всякие мешки да завязки — не нужны.

Короче: товар — нипочём.

Понятно, что по объёму — куда больше. Учанов этих много потребуется.

Но, при гарантированной покупке в устье — гребцов столько не надо. Назад посудины не пойдут. По сути — не речное судно, а плоты с бортиками. Лесосплав с хлебопоставками в одном флаконе. Соответственно, снижаются и требования к посудинам, к командам, расходы по формированию и прохождению каравана.

Выигрыш — существенный. В разы.

Эти «разы» при моих нынешних объёмах в тысячи гривен, уже не очень волнующи.

«Копейка — рубль бережёт» — русская народная мудрость.

Помним, следуем.

Ещё важнее то, что необмолоченный хлеб появляется значительно раньше. Как жатва пошла, так и можно вывозить. Утром — пожали, вечером — погрузили.

Для меня важно растянуть период переработки, начать быстрее. До октября, когда всё зальёт дождями, когда по раскисшим дорогам ничего не провезёшь. Когда всё складируемое, ссыпаемое нужно будет раз за разом закрывать, сушить, ворошить.

Всё это обсуждалось с Николаем и Софроном. Потом мы весточками обменивались. Поэтому, когда мне Алу объявил:

– На Окском дворе Софроний-рязанец с сотоварищами встал.

Я сразу стал соображать: куда учаны со снопами удобнее парковать. То ли к Гребневским пескам в протоку, на тамошние мельницы, то ли в Волгу выводить к Печерскому острову…

– Не, господине. Учанов он не привёл. Сам пришёл. Лодочкой.

Я велел привести купца ко мне, и вечером обнаружил в моём балагане шестерых мужиков. В высокой, степени возбуждённости.

Не-не-не! Это не то, что вы подумали! Хотя, конечно, когда парочка моих новеньких горничных на стол подают…

– ЧуднО живёшь, воевода. Строишься резво, а сам — в балагане прозябаешь. Печку здоровенную отгрохал, а завалилась. Чудища твои шестиногие по реке бегают, народ на берег загоняют. А на берегу тот народ — толпами без дела слоняется. Замах-то у тя большой. А толку — чуть. Суета и воды толчение.