Год Змея, стр. 84

Во сне Хьялма казался молодым и беззащитным. Ингерда с трудом вспомнила, что он и не был стар — ему не исполнилось и тридцати, хотя волосы, закруглявшиеся у середины шеи, уже полностью поседели. На лбу, испещрённом морщинами, хмурились дымчато-серые брови — а ведь Хьялма родился темнокудрым, под стать отцу. Ингерда, не дыша, глядела на каждую отметину, которую её сыну оставило горе — складочки у век и губ, глубокие бороздки на щеках, проглядывающих сквозь недлинную треугольную бородку.

Княгиня оглянулась. В приоткрытое окно врывался ветер и шевелил ткани, свисающие с навеса над княжеской постелью — летели они, светло-голубые и сизые, в кромешной темноте, которую прорезал лишь свет больной луны. Свои шелка Ингерда осторожно сбросила с плеч — чтобы не мешали. И, неслышно переступая узкими ступнями, склонилась над сыном.

Боги, он же ещё так молод. Хотя казалось, что родился стариком — когда-то Ингерда думала, не подкинули ли ей подменыша? Не могло человеческое дитя смотреть так мудро и строго, как смотрел Хьялма. И это дитя только раз плакало ей в колени — в семь или восемь лет, когда начались первые приступы кровавого кашля. Больше — никогда. Позже, в юношестве, Хьялма возвращался из походов и первым делом спешивался с коня, чтобы поцеловать матери руки. Он привозил ей подарки и славу, но всегда смотрел так вежливо и холодно, будто не доверял женщине, которая ради любви к одному сыну могла предать остальных.

Неужели она действительно могла? Тонкие пальцы Ингерды взлетели к губам, сдерживая всхлип, а другая ладонь ещё сильнее стиснула рукоять кинжала. Нет, нет, нет…

Хьялма всё равно умрёт. Скоро — через год или два, не позже. А Сармат сумеет прожить долгую жизнь. Ингерда сойдёт с ума от мысли: когда-то, в самую длинную ночь в году, она могла его спасти, но не спасла. И княгиня вспомнит об этом, когда разглядит Сармата, болтающегося на виселице у халлегатских ворот. Или увидит его отрубленную голову, брошенную к её белым ногам — в рыжих косах запечётся кровь, а глаза, улыбчивые и лукавые, застынут под заплывшими веками…

Ритуальный кинжал сверкнул в руках Малики золотом — расплавленным, тягучим, колдовским, отразившим в себе всё пламя лампад.

Лезвие поймало серебряный лунный отблеск. Луч обвил хрупкое запястье Ингерды и осветил нож, занесённый над спящим князем.

Хьялма встрепенулся так резко, будто бодрствовал всё время. Рывком сел на постели и, перехватив руку матери, вывернул оружие из пальцев. Ингерда отшатнулась — бледная, онемевшая от ужаса, и так и замерла перед ним, не в силах пошевелиться. А потом медленно опустилась на колени, глотая слезы. Хьялма молчал и не поднимался — только поставил босые ступни на пол и убрал нож за спину. Он сидел в одних портах и неподпоясанной рубахе, взъерошенный со сна, но глаза смотрели цепко и страшно.

— Ну, — хрипнул. — Говори.

Язык Ингерды заплетался. Ледяной страх оплёл тело, высушил горло, сделал пальцы непослушными и дрожащими.

— Хьялма, — лишь выдохнула она — щёки влажно блестели в лунном свете. — Хьялма, не губи. Я не хотела, — всхлипнула надрывно. — Это морок, слышишь? Наваждение. Безумие. Ты мой сын, и я люблю тебя, я…

— Верно, — сухо заметил Хьялма. — Но в отличие от Сармата, я не только твой сын. Я ещё и твой государь.

Ветер застонал за окнами, а князь устало потер лоб и спросил:

— Знаешь, как это называется, мать?

Ингерда бы заревела навзрыд, но сил не было. Хьялма покачал головой и тихо произнёс:

— Измена.

Он выглядел утомлённым, спокойным и твёрдым, но никак не удивлённым. Это ударило Ингерду больнее всего — будто Хьялма ждал от неё предательства так давно, что оно его даже не тронуло. Княгиня закусила губы, вытирая глаза рукавом нательной рубахи — колени начали болеть.

— На дыбу вздёрнешь? — она вскинула залитый слезами подбородок. — Или бросишь на плаху?

Ответ был хлёстким и равнодушным:

— Нет.

Хьялма встал с постели. Перехватил нож и отошёл к окну, так и не приказав Ингерде подняться — луна бросила на его лицо сеть дрожащих узоров.

— Заколи меня сейчас, — попросила княгиня. — Или тебе нужно, чтобы мою смерть увидел весь Халлегат? — Пальцы сжали полы рубахи. — Если хочешь провести меня по мощёным улицам, чтобы каждый прохожий бросил в меня камни, — веди.

Но Хьялма её не слушал — думал о своём, прижимаясь лбом к приоткрытой ставне. Ингерда и не попыталась бежать: куда? Большего позора она не вынесет.

— Отдай меня своим палачам, Хьялма. Пусть иссекут кнутами, затопчут лошадьми — только не молчи, умоляю!

Хьялма рассеянно дёрнул плечом.

— Ты напишешь Сармату.

От его тихого, но зычного голоса внутренности Ингерды скрутило в жгут. Осознание пришло быстро.

— Нет, — она помертвела. — Пожалуйста, не надо.

— Ты расскажешь ему, что я вымещаю на тебе злость, — продолжил сухо. — Что на твоём теле нет живого места — одни синяки. — Ложь. Хьялма Ингерду и пальцем не трогал, и она жила под его крылом, холёная и неприкосновенная. — Ты расскажешь ему, что я грозился замучить тебя до смерти, но верные служанки вывезли тебя из Халлегата, пока я гостил у соратников.

— Хьялма!

— И ты попросишь Сармата о встрече, — произнёс жёстко. — Весной. На северо-восточном берегу Перламутрового моря, у Рудного излома, принадлежавшего твоему отцу.

— Нет, умоляю, — ногти Ингерды впились в кожу предплечья. — Всё, что угодно, не это. Хочешь — режь меня, рви, наизнанку выворачивай, но я не заманю Сармата в ловушку.

— Заманишь. — Хьялма потерял друзей, братьев, любимую женщину и ребёнка — что могло его тронуть? — Мне нужно, чтобы это письмо написала твоя рука. Дрожащая, слабая. Ты не знаешь пыток, и если понадобится, я прикажу тебя пытать. Не как свою мать, а как изменницу. Пусть письмо, которое получит Сармат, будет запятнано твоей кровью.

— Нет! — Жемчугом блеснули зубы. Лицо перекосилось в судороге. — Я не стану его гибелью.

— Конечно, — медленно ответил Хьялма, захлопывая ставни. — Ты станешь его тюрьмой.

Между ними — всего один удар. Удар ухающего сердца, удар ритуального кинжала: кровь стучала в висках, и огонь пульсировал в лампадах, скользя по простыням на ложе, по подушкам, по волосам Малики, вьющимся у щек. Княжна занесла кинжал — лезвие войдёт в плоть одним рывком. Каким бы ты сейчас ни казался красивым, Сармат-змей, каким бы беззащитным, рука Малики не дрогнет. Любить так любить, ненавидеть так ненавидеть: сколько их, женщин, оставшихся в народных легендах? Тех, что резали завоевателей на их же постелях.

Остриё рванулось к шее, но успело лишь оцарапать, оставив багряную, княжьего цвета дугу, сочащуюся мелкими каплями крови. Сармат выгнулся и ухватил Малику за локоть, потом отшвырнул и грубо запустил пальцы в крупные кудри. Прежде чем он развернул её к себе спиной, Малика увидела его глаза — пылающие, злые и совсем не сонные. Рукоять кинжала выскользнула из пальцев.

Мерцали янтарно-гранатовые стены. В ходах Матерь-горы завывал ветер, и ему вторило гневное, рысье шипение Малики. Что же ты, Сармат-змей. Много бед наворотил и горя много принёс — слышишь? Пришло время платить — княжна пыталась вырваться и выплюнуть хоть слово, но чужое предплечье сдавило ей шею под самым подбородком.

А Сармат перехватил кинжал — и раскроил ей горло одним отточенным, привычным движением. Потом отпустил. Малика сжала рану, и между пальцев хлынула пузырящаяся, вязкая кровь. Запятнала грудь, подушки и простыни — судорога выломала ей руки, выпростала ноги. Прошлась по сухожилиям калёным железом: больно, больно, боль… И ничего не стало, кроме боли. Из мира вытекла вся краска, оставив после себя лишь тьму. Исчезло ощущение тепла, притупились отчаяние, страх и гнев — была княжна, гордая и статная, но вёльха, живущая в недрах колдовской горы, соткала ей смерть.

В горле Малики булькнул последний вдох. Грудь взметнулась и застыла, а чёрные, будто угли, глаза затянуло стеклянной плёнкой. В зрачках отразились огненные сгустки, танцующие в лампадах — они напоминали змей.