Нетореными тропами. Часть 1, стр. 157

— Я верю, — она улыбнулась так светло и искренне, как не получалось у меня.

Так и застыла. Я закрыла ей глаза. Позволила себе мгновение передохнуть, а потом позвала носильщиков.

Этот случай не прошел незамеченным. Тяжелобольные все чаще стали ко мне обращаться, просили рассказать про надежду. Снова и снова. Мне уже не давали выполнять обычную работу: вытирать полы, мыть посуду. Только подводили все к новым и новым больным. Я охрипла, едва волочила ноги, голова раскалывалась на части, а каждое новое слово отдавалось пульсирующей болью в висках. Давали немного поспать, а потом снова. Повторять и держать за руку каждого. Улыбаться. Не падать. Я должна все вытерпеть ради Микаша. Он же ждет меня, надеется… Каким-то чудом я дожила. Голос пропал почти полностью, горло пересохло, язык прилип к небу. Голова соображала едва-едва. Тело двигалось само по себе, по привычке, отдельно от сознания. Меня куда-то вели через залы к алтарю с Неугасимым пламенем, за занавески в крохотную каморку. Я почти забыла. Всю жизнь забыла, которая была до того.

— Микаш, — той самой молнией сверкнуло в голове, когда я его увидела.

Он сидел на кушетке, свесив ноги. Вскинул подбородок, когда услышал мой зов.

— У тебя голос странный и шаги тоже странные. Я почти не узнал, — он улыбнулся и протянул ко мне руку. Глаза смотрели все так же невидяще. Мимо меня.

— Я смог вылечить все, кроме зрения. Может, оно восстановится само, а может и нет. Я слишком мало знаю о пересмешницах, — хмуро доложил настоятель.

Не припираться же с ним. Или деньгами стребовать? Глупо и нет сил. Я просто кивнула и позвала Микаша:

— Идем. Я больше не хочу здесь оставаться.

Настоятель закрыл ему глаза черной повязкой и вручил палку, которой Микаш мог проверять, нет ли впереди препятствий. В храме служки укажут ему путь, а вот дальше справляться придется самим.

Я последняя выходила из каморки, но настоятель остановился меня на пороге.

— Наслышан о твоих успехах, — сказал он, слегка тронув меня за локоть, а потом сложил руки на груди. — У тебя редкий дар, но не стоит светить так ярко, иначе потухнешь раньше времени.

Настоятель отвернулся. Я повела плечами. Потухну, да, именно так я сейчас себя чувствовала. Впрочем, уже не важно. Я уже собиралась уходить, как настоятель снова заговорил.

— Ваш «друг» много интересного в бреду рассказывал. Что вовсе не высокородный он, а простолюдин из разоренного демонами села. Звал все время какую-то сахарную принцессу Лайсве, не знаете такую?

— Впервые слышу. Чего в бреду не привидится?

— А мне сдается, что вы лжете. Ну да боги с вами. Просто любовь такая ни к чему хорошему не приводит. Вы из разных миров.

— Да какая там любовь! — отмахнулась я и ушла.

Вот с Безликим действительно. Из разных.

Нас проводили во двор. Вернули все наши пожитки. Микашу помогли забраться в седло. Он был даже больше безучастен ко всему, чем я. Безропотно принимал помощь. Молчал. Я взобралась на Лютика и снова взяла Беркута на привязь. И мы поехали. Конечно, по-хорошему нужно было оставаться в храме, пока к Микашу не вернется зрение и он станет менее беспомощным, но я не хотела задерживаться тут ни мгновения. Эти стены из толстого песчаника, тошнотворный запах болезни и душераздирающий зов отовсюду. Нет, бежать, бежать скорее, еще один день — и я упаду, чтобы больше никогда не подняться.

Выехали мы утром, но короткий осенний день уже катился к зениту. Солнце нежным пламенеющим золотом укутывало землю. Было ясно и холодно. Тихо. И это помогало придти в себя.

— Отпусти, я сам поеду, — непривычно мягко попросил Микаш.

Я побаивалась за него. Беркут ведь стоял неделю. Вдруг начнет дурить. Микаш ведь и здоровый плохо с ним справлялся. Не разрешить — значит, уничтожить его гордость, разрешить — подвергнуть риску. Я не знала уже, что хуже. Некоторое время мы ехали как раньше. Микаш не настаивал. Не заговаривал вообще. Я пыталась дотянуть до него эмпатией, насколько хватало подорванных сил, но натыкалась на глухую стену. Словно он был опустошен не меньше меня. Беркут вел себя спокойно, поэтому я все-таки отвязала веревку от его удил.

— Спасибо, — слабо пробормотал Микаш, когда я проехала мимо него и стала впереди.

Странно, он так даже больше расслабился, чем когда был зрячим, а жеребец будто чувствовал, что сейчас не время для баловства. Что наездник уязвим и не следует испытывать его на прочность в очередной раз. Может, тоже жалел? Микаш гладил его по шее, распустив поводья. Позволял самому выбирать путь. Доверял.

Вечерело. Приближалось время привала. Я надеялась найти еще одну рощицу, но впереди было все такое же безрадостное море сухой травы.

— Река близко, — задумчиво заметил Микаш.

Я оглянулась по сторонам — ничего не видно.

— Сыростью тянет, — он махнул рукой куда-то в сторону. — Роща там.

Я послушалась. Все равно своих идей у меня не было. Микаш оказался прав. Вскоре мы действительно наткнулись на небольшую дубраву. Солнце уже садилось. Мы спешились и разбили лагерь. Почти все пришлось делать мне одной. Распаковывать тюки, поить лошадей, собирать хворост, колоть дрова, разжигать костер, готовить ужин. Я для себя-то одной не всегда справлялась, на двоих было еще сложнее. Но намного легче, чем в храме. Хорошо хоть Микаш под руки не лез. Молча сидел, привалившись к толстому дубовому стволу, и ждал. Когда все было готово, я вложила ему в руки плошку с похлебкой и ложку. Есть у него не очень получалось. Большая часть лилась мимо рта. Я хотела помочь, но чувствовала, что он не позволит. Поэтому отсела подальше и старалась не смотреть. После ужина мы долго сидели в мрачной тишине. Нужно было ложиться спать, только мы чего-то ждали.

— Будешь и дальше таскать меня за собой как ручного медведя? — наконец, изволил он заговорить.

— У меня такое ощущение, будто я проплыла Сумеречную реку туда и обратно, чтобы тебя спасти. Не заставляй меня жалеть.

— Прости.

Он хмуро потупился. Не отвечал. Я сдвинула костер, накидала веток и начала расстилать одеяла на ночь. Показала Микашу его постель.

— Расскажи мне сказку, — вдруг попросил он, усаживаясь. — Про слепого рыцаря. Ты обещала.

— Прости, не могу. Я умру, если скажу еще хоть слово в ближайшие дни, — я решительно легла и укуталась в одеяла.

— Тогда можно я попробую? — я почувствовала его теплые руки у себя на плечах.

Не возражала, если ему от этого станет легче. Он положил мою голову себе на колени и гладил по волосам.

Как ему теперь жить? Как нам теперь жить, ведь теперь он навсегда…

— Жила-была звездочка. Не сиделось ей дома с сестрами на ночном небосводе. Ей хотелось светить. Дарить тепло всем зверям в лесу не только ночью издалека, но и днем, соприкасаясь с душой каждого из них. Она спустилась к ним в лес, завораживала своим ярким светом. Все звери в лесу тянулись к ней, касались ее, уносили с собой частички ее света. Только слепой крот не видел ее и не восхищался ею, а проходил мимо, когда нес в норку червей и корешки, дивясь возбуждению других зверей. Звездочка все светила, отдавала себя всю без остатка, а звери все брали и брали, ничего не принося взамен. А когда у звездочки не осталось сил, она упала на землю и погасла, звери потеряли к ней интерес и разошлись. И только слепой крот, который не видел ее света, подобрал ее и унес к себе в норку. Там в тепле и сухости он выхаживал ее долгие зимние месяцы, пока она снова не засияла. Обретя силы, звездочке снова захотелось наверх к зверям, светить, пока не погаснет. Но злой слепой крот желал спрятать ее под колпаком ото всех. Чтобы она светила только для него. Светом, которого он никогда бы не смог увидеть. Он бы не брал у нее ни капли, ухаживал за ней, чтобы жила с ним как можно дольше. Но он знал, что одна во тьме она зачахнет и погибнет, как бы он ни старался ее спасти. Поэтому он отпустил ее наверх. И смиренно ждал, пока ей вновь понадобится его помощь. Так они и жили. Она светила, отдавала всю себя другим, а он выхаживал ее, когда она падала без сил и гасла. До конца своих дней, что оборвались вместе, потому что один не мог жить без другого.