Дети земли и неба, стр. 89

Императрица вздохнула.

— Мы устали, — сказала она. — Он назвал нас старой каргой.

Леонора даже улыбнулась.

— Неужели? Ужасно глупый человек. Вы действительно любите появляться перед людьми неожиданно. Такое случается. На западе не знают императрицу Сарантия.

— Сарантий исчез, — сказала старая женщина.

— К нашему сожалению, — мрачно заметил Андрий Дживо.

Императрица пристально посмотрела на него.

— К сожалению? Неужели? Вы каждый день ведете дела с его завоевателем, купец. Ваш сын сейчас там, торгует с ним.

Дживо склонил голову.

— Мир приходит к нам так, как приходит, ваша милость. Мы можем умереть по глупости, или мужественно, или жить, как обычные люди. Мы не все рождены, чтобы стать героями, и мир лучше войны для большинства из нас.

Снова наступило молчание. И Леонора в этой тишине сказала, словно желая изменить настроение:

— У меня возникла одна мысль. Госпожа, вы знаете мозаики в Варене? В тамошнем святилище изображены две императрицы Сарантия, одна напротив другой. Говорят, этим мозаикам тысяча лет. Когда-нибудь мы можем поехать туда, вы и я, если вы…

— Правда? Зачем нам смотреть на изображения шлюхи и женщины из варваров, представленных миру достойными пурпура?

Слова — это оружие. Драго прикусил губу. Он видел, что его работодатель снова потрясен. А Леонора нет. Она сказала (и Драго Остая никогда не забывал это мгновение):

— Простите меня, императрица, но известно, что основатель рода вашего супруга был армейским офицером с восточных земель, он также не был сыном супруги своего отца. Ваш муж, да хранит его Джад под своим кровом, как все знают, плохо подготовился к вторжению османов, а ваш сын, который, несомненно, сейчас у бога в его свете, проявил храбрость на стенах и безрассудство в гибели, но это безрассудство включало безразличие к судьбе полумиллиона жителей города. Я никогда не поставлю под сомнение ваше право на гнев, моя госпожа, но разве необходимо распространять его на всех? Даже на давно умерших женщин? Я только задаю вопрос, и я понимаю, что вы утомлены. Как и я.

У Драго возникло впечатление, будто только что выстрелила пушка. Будто корабль врезался в борт другого корабля, сокрушив его. И это сделали одни только слова, произнесенные спокойно, даже мягко.

Леонора Валери, решил он в тот момент, вряд ли нуждается в его защите, если только сама о ней не попросит.

Он ждал ответного взрыва, но его так и не последовало. Вместо этого, к его изумлению, женщина, которая когда-то была императрицей, слабо улыбнулась младшей.

— Интересно, — прошептала она. — Мы ошиблись. Вы не испугались. Не все из нас боязливы.

— Не во всех случаях, — ответила Леонора. — У меня много страхов. Я бы хотела, чтобы вы оставались рядом со мной еще долго.

Императрица кивнула головой, и сделала это милостиво.

— Мы не покинем вас. Время зависит от бога, как и все остальное. Сейчас мы удалимся, и проведем вечерние молитвы, и сегодня вечером поедим у себя в палатах, — она помолчала. — До утра, Старшая Дочь Джада.

— До утра, императрица Сарантия.

— Сарантия больше нет, — повторила старая женщина.

Драго снова ощутил внутри себя эту тяжесть, годы и годы тяжести. Он смотрел, как она повернулась и удалилась в свою комнату, пройдя через тень.

Вскоре после этого он отвез своего работодателя обратно по неспокойным водам гавани, а солнце садилось позади них, освещая красные черепичные крыши Дубравы.

Две женщины ждали ее в доме, служанка и послушница, но на минуту она осталась, наконец, одна, впервые за этот день. Леонора задержалась на террасе, наблюдая, как садится солнце.

Дочери Джада вскоре соберутся на молитву в их маленьком святилище, будут молиться о Джаде в его битвах, и о самих себе в грядущей ночи, и о тех, кого они потеряли, и все назовут разные имена.

А сейчас, сидя за столом, ощущая, как бриз становится прохладнее с наступлением сумерек, она попыталась вызвать в памяти лицо Паоло и обнаружила, что ей трудно это сделать. Слегка запаниковав, она попыталась вспомнить Якопо Мьюччи, который умер всего лишь в начале весны, и его лицо тоже не сумела увидеть ясно. Двое мужчин, с которыми она спала. Разве она не должна удержать их в памяти? Разве не должна?

Но нет. Их лица она видела смутно в этот вечер. Зато ясно видела лицо своего отца в те давние годы, когда он возил ее в Варену (она понятия не имела, почему на нее нахлынули эти воспоминания), и он поднял ее, без всяких усилий, на руках вверх, чтобы она увидела над головами остальных посетителей двух императриц на мозаиках, на тех стенах. А потом его лицо, изменившееся и не изменившееся, сегодня утром. Когда она сказала, что оставит ему жизнь и позволит уехать.

Она не плакала. Могла бы заплакать, никого рядом не было, кто мог бы это увидеть, но она не заплакала. Она смотрела, как солнце скользит к морю, а потом, не дожидаясь, чтобы кто-нибудь вышел и напомнил ей, что ее ждут, она встала и пошла возглавить вечернюю молитву, как и подобает Старшей Дочери бога на этом острове.

Глава 19

Даница понимала, что ей необходимо научиться лучше держаться в седле. И еще — что ей, возможно, придется убить или ранить одного из людей Скандира уже этой ночью. Ей очень хотелось прибить кого-нибудь, и это желание было круто замешано на ее горе и гневе. В этом не было ничего хорошего, она это тоже понимала.

Она уговаривала себя, пока ехала на юг, что ее брата не было в ее жизни с тех пор, как он был маленьким мальчиком, а ее дед существовал только в ней, как часть ее самой, лишь короткое время после своей смерти. Ей не следует так горько оплакивать их. Данице предстояло многому научиться, ей необходимо быть здесь, а не погружаться в печаль.

Во-первых, если еще один из разбойников Скандира (или тот же самый) будет приставать к ней сегодня ночью, ей придется сделать нечто такое, чтобы он — и все остальные — ясно поняли, что лучше никогда этого не делать. Она пыталась проявлять сдержанность в этом вопросе. Но ее терпение кончилось.

Она понимала, что их очень мало, что трудно найти новых добровольцев, что убийство хорошего бойца не понравится Раске Трипону, их командиру. Это не имеет значения. Только не в этом случае. О некоторых вещах следует заявить недвусмысленно, иначе она никогда не сможет стать членом его отряда. Она не собиралась ложиться в постель с тем, кого не выбрала она сама, а если кто-то будет настаивать…

Отчасти ей не нравилось то, что может произойти сегодня ночью. Но при этом — если быть честной — в таком настроении она была не прочь кого-нибудь искалечить, или даже убить. Никаких сражений с османами, которые могли бы удовлетворить ее желание, пока не предвиделось, Скандир им об этом сказал. Некоторое время, сказал он. Так мало людей отправилось вместе с ним на юг. Он был в мрачном настроении.

— Но вы же победили здесь! — сказала она ему вчера. — Победили Джанни и их лучших кавалеристов!

Они ехали бок о бок. Он выделил ей одного из захваченных коней, под алым седлом, великолепно обученного. Это вызвало недовольство; эти кони были желанным призом, а она — новичок, и к тому же женщина. Зато она убила двенадцать человек там, у леса.

— Я победил? — переспросил он. — Я не могу позволить себе еще одну такую победу. Подумай о наших погибших. Теперь они твои погибшие, женщина из Сеньяна. У калифа в Саврадии пятьдесят тысяч, даже больше, если он не воюет в пустыне на востоке. У меня в этом отряде было сорок человек — сорок! — и есть еще примерно вдвое больше людей в разных других местах, которых я могу вызвать в любое время. И не все из них хорошо обучены. Если мы потеряем столько людей, сколько они теряют в любой стычке, мы проиграли, — он взглянул на нее. — И есть женщины и дети, которые будут горевать, когда мы вернемся с рассказом об этом сражении.

— Если вы не хотите, чтобы кто-то горевал из-за вас, — ответила она, — прекратите борьбу. Почему бы вам этого не сделать, Бан Раска?