Дети земли и неба, стр. 130

Когда убийцы сознались стражникам императора (на это не ушло много времени) и рассказали, куда они должны были сбежать после убийства банкира, солдаты быстро явились в это место — и нашли серессцев. Последовал допрос с пристрастием.

В результате заговор быстро раскрыли, и нити его привели в резиденцию посла. Мотивация была понятна: Банк Дживо предложил императору заманчивые финансовые условия, и их предложил человек, умеющий убеждать. Советники императора имели все основания рассчитывать на уменьшение своей зависимости от Серессы.

Торговля, коммерция, бизнес во всех его видах — вот ради чего жила Сересса, и чем она жила, и угроза любой из этих сторон вряд ли осталась бы без внимания. Но все же — убийство? Ну, да, убийство. Коварная республика и раньше это делала, с грустью напомнил императору Родольфо его канцлер.

Короче говоря, это был день катастрофы для коварной республики. А для Дубравы и Банка Дживо (и его сторонников) он был прекрасным.

Поэтому Марину потребовалось приложить некоторые усилия, чтобы выглядеть потрясенным и обеспокоенным, когда к нему домой и в официальное помещение банка, приобретенное недалеко от замка, явились придворные чиновники.

Их извинения — от имени императора — были многословными и пылкими. Родольфо уже доложили, сказали они Дживо, и их императорское величество в ярости. Привилегии Серессы в Обравиче будут урезаны. А этот посол не останется в городе.

И Верховному Патриарху напишут письмо.

Марин поблагодарил их за сочувствие и за доброту и заботу императора. Он похвалил их быстрые действия во имя правосудия и целостности бизнеса. Он сказал, что намеревается вознести благодарственные молитвы за свое спасение в святилище в конце улицы, возможно, они пожелают присоединиться к нему?

Конечно, они так и сделали. Телохранители Дживо присутствовали в большом количестве, когда высокопоставленные лица шли в оба конца на закате дня, сопровождая красивого банкира из Дубравы. Как и солдаты императора.

«Все сложилось как нельзя лучше», — думал Марин, поднимаясь в свои комнаты некоторое время спустя. Лучше не могло бы быть, даже если бы он сам указывал серессцам, что им необходимо сделать.

Он поблагодарил двух телохранителей, которые проводили его наверх (один останется в коридоре на всю ночь), и вошел в свои комнаты.

Горят лампы, и огонь в очаге, это ночь в Обравиче холодная. Вино стоит там, где и положено.

Возле графина только одна чаша.

Он закрывает за собой дверь. И говорит:

— Я мог бы сам наполнить твою чашу.

Поворачивается и видит — наконец-то — Даницу Градек, снова сидящую на подоконнике.

Она выглядит такой, какой он ее помнит. Прошли годы.

— Я увидела две чаши, — говорит она. — Не знала, когда ты… погоди! Мою чашу? Ты меня ожидал?

Он подошел и налил себе вина.

— У нас теперь гораздо лучшие телохранители.

— Я об этом слышала. Тебя пытались убить.

— Да. Но не убили.

— Сересса?

— Да.

У нее стали короче волосы, или они подвязаны сзади, отсюда не видно. На ней темно-зеленые штаны, синяя туника с ремнем, поверх нее — безрукавка из овчины, сапоги. Кольцо, которого он не помнит. Ни лука, ни меча. Должны быть где-то кинжалы.

— Ну, хорошо, что им это не удалось, — говорит она. — Твои телохранители меня действительно видели?

— Вчера. Мне сказали, что высокая женщина с русыми волосами смотрела на дом с противоположной стороны улицы. И что с ней была собака. Как поживает Тико?

— Очень хорошо, — сдержанно отвечает Даница. У нее обиженный вид.

Это его забавляет.

— Я им сказал, что все в порядке, не о чем беспокоиться.

— Правда? И велел поставить вторую чашу?

Он подходит к окну, берет ее чашу, отходит, чтобы снова наполнить ее и свою тоже. Возвращается к ней и, на полпути обратно, чтобы между ними осталось некоторое расстояние, отвечает:

— Даница, с тех пор, как я вернулся из Ашариаса, больше трех лет назад, я каждую ночь ставлю в своей спальне две чаши. Где бы я ни был.

Молчание.

— Вот как! — говорит она. — Правда?

— Да. В… слабой надежде, что ты, может быть, найдешь меня.

Он видит, что она покраснела.

— И я нашла, не так ли? Пришла и нашла тебя.

— Кажется, да.

Она делает глоток вина и говорит:

— Ты рассердился на меня, в ту последнюю ночь.

— В Саврадии? Я… да, скажем, рассердился.

— Но ты понимаешь, почему я ушла. Правда?

Все-таки, в ней произошли перемены. Конечно, произошли. Время так быстро промчалось.

— Понимаю. И тогда понимал, Даница. Но можно понимать и при этом сердиться.

Она опускает взгляд на свое вино.

— Две чаши каждый вечер? — спрашивает она.

— Да.

Она качает головой.

— А ты теперь здесь? В Обравиче? Банк?

— Да. А ты здесь потому…

— Потому что я узнала, что ты здесь.

Она всегда была откровенна, он это помнил.

— Понятно, — говорит он довольно спокойно, но его сердце бьется быстрее. — Ты так и не вернулась в Дубраву.

— Нет. Я… нет, — молчание. Она спрашивает:

— Ты женился? На той умной девушке, которой ты нравился? Ее звали Катья?

— Ката Матко. Нет, — он улыбается. — Мой брат на ней женился. У них уже двое детей.

— Понятно. И… значит, ты добрался до Ашариаса, тогда? Вместе с художником? Успешно? Ты еще туда возвращался?

— Съездил успешно. Но больше туда не возвращался. Там возникли трудности, и я чуть не погиб.

— Вот как?

— Ты слышала о восстании? Там, где ты была?

— Когда умер принц? Да. Я была тогда в Тракезии. А ты?..

— Я уехал оттуда как раз накануне. Перо меня вывез. Он спас мне жизнь.

— Вот как, — повторила она. — Расскажешь мне эту историю?

— Расскажу, — он колеблется. — Если у нас будет время для историй.

И теперь, наконец, она ему улыбается, происходит это необходимое ему чудо. И когда Марин Дживо видит ее улыбку, ему кажется, что эта комната, и северная ночь за ее стенами, и весь его жизненный путь до этого момента наливаются ярким светом.

— Почему у нас может не быть времени для историй? — спрашивает Даница.

И так как она улыбается, и в нем возникает чувство, похожее на прилив целительного, теплого бальзама, и на нечто гораздо большее, он уже не может откладывать то, что должен сказать ей, и он произносит:

— Я тебе уже сказал, что наши телохранители теперь гораздо лучше.

— Сказал. Они знали о том, что я здесь.

— Даница, человек, который их обучил, сделал их за два года лучше, — твой брат.

— О, милостивый Джад! Расскажи мне, прошу тебя…

Он ей рассказывает:

— Невен явился в Дубраву два года назад, он тебя искал. Но никто из нас не знал, где ты находишься, где может находиться Скандир, и по-прежнему ли ты с ним. Поэтому он остался ждать тебя, у нас. Мой отец взял его к себе телохранителем, как и тебя когда-то, а потом, когда мы увидели, что он собой представляет, отец попросил его обучить других, так как наши потребности выросли.

Она поднесла руки к лицу.

— Даница, — говорит он, — вспомни, мы понятия не имели, где ты.

— Скажи, что он в порядке. Пожалуйста.

— Он гораздо больше этого. Он удивительный. Большинство купцов в Дубраве и большинство дочерей этих купцов хотели бы его заполучить.

— Дочери? Он еще мальчик! — восклицает она по привычке.

Теперь его очередь улыбнуться.

— Нет, уже нет.

— Ох, Марин, — слышит он. — Ох, Марин. — Его имя. Наконец-то.

— Ох, Марин, — слышит она свой шепот, дважды. И Даница, произнося это имя, снова, в этот момент, чувствуя себя цельной, полностью присутствующей здесь, в этой комнате, в одной этой ночи среди всех ночей на свете, и она также чувствует — после всех лет и путешествий, — что ей подарено благословение. После всего.

Она смотрит на него, видит сдержанную непринужденность его тела, памятную ей улыбку, его глаза, глядящие в ее глаза, его присутствие рядом с ней, а ее — с ним, как эти ни удивительно.