Дети земли и неба, стр. 123

Она старалась заставить его улыбнуться. Сама не понимала, почему. Это было на нее не похоже. Она села.

— На этот раз, правда и то, и другое, как мне кажется. Он был так любезен, что сказал мне об этом. Но я… синьора…

Она смотрела на него. Действительно, он уже не тот человек, который уехал, а он провел на востоке не так уж много времени. Здешние люди ездят в Ашариас и обратно все время, не так ли?

— Расскажите мне, — попросила она. — Если у вас есть желание.

Пауза. Ей действительно тревожно, этого нельзя отрицать. Она сложила руки на коленях.

Он произнес:

— Я по-прежнему люблю вас, Леонора. Я вам уже говорил, что непостоянство не в моем характере.

Кровь прилила к ее щекам, она это почувствовала. Она не ожидала этих слов, сказанных вот так просто, а, возможно, и совсем не ожидала.

Он сказал, как будто развивал ту же мысль:

— Я не должен был находиться здесь. Я должен был погибнуть. В Ашариасе или в дороге.

И внезапно, удивительным образом, она перестала чувствовать тревогу и сомнение. Что-то стало поразительно ясным, живым, как море у него за спиной в этом свете. Она сама почувствовала в себе перемену, или… ей показалось, что она осознала, наконец, эту перемену.

— Я в это не верю, синьор Виллани, — возразила она. И так как он продолжал смотреть на нее, она сказала:

— Перо, ты должен находиться именно там, где находишься. На этой террасе. Вместе со мной.

Тогда она увидела его улыбку. Или начало улыбки. Она подумала, что может превратить это в нечто большее, чем просто начало. И сказала раньше, чем сумела остановить себя:

— Мы поедим в полдень, ты расскажешь мне то, чем найдешь возможность поделиться со мной. Потом, но только если это доставит вам удовольствие, синьор, мы сможем удалиться в… в мою комнату и… доверить себя друг другу, — она снова почувствовала, как покраснела. Но продолжала смотреть ему прямо в глаза.

— Если это доставит мне удовольствие? — спросил он.

— Да.

Он покачал головой, словно в изумлении.

— Такое, что словами не высказать, — сказал он.

В его голосе прозвучало что-то новое. Услышав это, она была поражена охватившим ее желанием. Да, поражена. «Это слово будет определять сегодняшний день», — подумала Леонора.

После, лежа рядом с ним, она поняла, что ей быстро открывается одна за другой много истин. Можно назвать этот день (и она его так и назовет) памятным.

Она недавно гадала, не привела ли ее жизнь в место, далекое от любых интимных отношений. Но… это было не так. Не так, теперь она это поняла, лежа с ним в своей постели.

Также оказалось, что художники из Серессы, или именно этот художник, более опытен и внимателен в некоторых делах, чем тот мальчик, которого она любила в Милазии, каким бы он ни был страстным и пылким, или доктор, которого она знала всего несколько дней, но который отличался мягкостью, памятной и по сей день.

Потом Перо встал с кровати — она смотрела на его стройную, обнаженную фигуру, — взял свою сумку и достал оттуда блокнот. Она тоже встала, позволяя ему смотреть на нее, раздвинула шторы, впуская солнечный свет, и, вернувшись на кровать, стала смотреть этот блокнот. И ее сердце снова сильно забилось, уже по другой причине.

— Ох, — произнесла она. — О, мой дорогой. Ты всегда был способен на это?

— Нет, — ответил он. — Не в такой степени. Я не мог остановиться и рисовал с тех пор, как уехал из Ашариаса.

— Я никогда, — призналась она, совершенно искренне, — не видела ничего подобного, — и прибавила: — Перо, я теперь тебя немного боюсь. Это нечто святое.

И Перо Виллани, который изменился, но все равно любил ее, ответил:

— Думаю, я напишу сильные картины. Если мне будет позволено, — и в его голосе Леонора услышала гордость, да, но также удивление, даже благоговение, перед тем, что теперь в нем появилось.

И она тоже почувствовала, снова поразившись, в нем гордость. Уже! И свое собственное изумление, когда она переворачивала страницы в его блокнотах, и видела мужчин, и металлические звезды, и поваленные статуи, огоньки, которые, казалось, двигались, женщин, продающих фрукты или шелка на базаре, и огромный, взмывший в небо купол храма, который был святилищем, когда его построили.

И еще…

— Ты нарисовал так много рук, — сказала она. Она видела их, листая одну страницу за другой. — Зачем ты стал делать такие рисунки…

— Я и сам точно не знаю, — ответил он, и замолчал. И Леонора что-то услышала (она была в тот день так настроена на него, после вспоминала она), и не стала просить его рассказать об этом больше, и потом тоже никогда не просила, все эти годы.

Она отложила в сторону блокноты, но не очень далеко от себя, потому что знала, что ей захочется посмотреть снова. Но сначала… Сначала ей необходимо было, ради чести, ради справедливости, из гордости и любви, найти способ сказать ему кое о чем.

Она привстала, опираясь на локоть, и другой рукой погладила его брови (она никогда не делала этого раньше ни с кем).

— Ты останешься на ночь? — спросила она.

— Если можно.

— Мы… нам надо будет поселить тебя в палатах для гостей.

— Конечно, — согласился он. И опять улыбнулся. — Иначе нам совсем не удастся поспать.

Леонора ощутила в себе тепло и страсть, она шевельнулась в ней, внушая тревогу, и она сказала:

— Я думаю, мне удастся лишить тебя сил настолько, чтобы ты уснул, если мне предоставят такую возможность.

Он рассмеялся.

И пока он смеялся, Леонора услышала, как она говорит, или пытается сказать:

— Перо, я не могу… я не…

Она осеклась.

Он видел, как она подыскивает слова, ей явно необходимо было это сказать, и поэтому он сказал это за нее. Кажется, он сумел это сделать.

Закончив смеяться, он улыбнулся, потом сказал серьезно:

— Любовь моя, ты не можешь уехать отсюда, с этого острова, уйти со своего поста. Это твое законное место, ты здесь необходима. Тебя привели в твою гавань.

Она прикусила губу. Он уже видел, раньше, как она это делала.

— Ты сможешь это принять? — спросила она. — Ты понимаешь?

— Я понимаю, — ответил он, — что если бы я попытался увезти тебя от этого, если бы я каким-то образом не позволил тебе остаться здесь, то с моей стороны было бы наглой ложью утверждать, что я люблю тебя.

— Ты… нет, речь ведь идет и о твоей жизни тоже, Перо! Ты поедешь ко дворам правителей, в города, к могущественным людям. В Родиас и к Патриарху! Не смейся надо мной, не отрицай этого!

Он покачал головой.

— Никогда не знаешь, как…

— Я знаю! — твердо сказала Леонора. — Я видела твои рисунки. Я… я была первой?

— Да, ты первая.

— Хорошо, — сказала она. — Мне это нравится.

— И ты — первая женщина, которую я полюбил.

— Это мне тоже нравится. Если ты можешь принять… если ты…

— Я буду довольствоваться тем, что знаю — ты здесь, и я тебе не безразличен. Что мне позволено приезжать к тебе, и ты мне будешь рада.

— Рада? — повторила она. — Посмейте уехать слишком надолго, тогда посмотрите, как вас тут встретят, синьор. Мы… мы сможем построить тебе мастерскую. Как тебе кажется, ты смог бы работать здесь?

— Это будет зависеть от того, позволят ли мне хорошо выспаться ночью.

Леонора рассмеялась. Мир приобрел новый вкус, в ее сердце зародилось чувство, которое может дарить радость.

— Говорят, что воздух здесь полезен для сна. Что касается остального, то мы посмотрим, да?

— Это дозволено? Чтобы мы это сделали?

Она улыбнулась.

— Сегодня вечером и завтра утром я буду молить Джада о прощении.

— А я? Мне это можно?

— Я помолюсь и за тебя.

— Тогда — да, я бы хотел иметь здесь студию.

— Я даже могла бы дать тебе работу, — сказала Леонора, и он увидел (так как ее лицо уже стало для него священной книгой), как в ней вспыхнула искра. — Ты мог бы создать для нас фрески? В святилище?