Дети земли и неба, стр. 108

«Навечно».

На другом упавшем камне виднелся высеченный барельеф. Перо долго смотрел на него, его неожиданно чем-то привлекло это изображение. Мужской профиль, длинный, прямой нос, кудрявые короткие волосы, бороды нет. Возничий, несомненно. Красивый портрет, тонкие детали, работа мастера, художника, и он лежит здесь, разбитый, загубленный. Он не видел имени этого человека. Возможно, оно есть на другом фрагменте, где-то рядом. Художник не стал его искать. Он смотрел на высеченное лицо.

Он еще какое-то время не знал об этом, но его жизнь изменилась за те минуты, пока он смотрел. Это тоже может случиться со всеми.

Они вышли тем же путем, каким вошли. Выпили вдвоем, по-дружески, по бокалу вина неподалеку, съели ягненка, зажаренного на вертеле над открытым огнем. Потом Дживо вернулся ждать, когда таможенники оценят его товары, и он сможет отвезти их на базар, продать, совершить нужные покупки, а потом двинуться домой. А Перо вернулся в дворцовый комплекс, где его обыскали и снова впустили внутрь.

Там его ждал человек, который сообщил, что ему предстоит явиться на прием к калифу для официального обряда коленопреклонения и на следующий день начать работу.

Калиф выделит ему время ранним утром каждого дня, и каждый день будет прекращать позировать, когда ему будет угодно в тот день, и эти сеансы закончатся тогда, когда он пожелает. Как долго они будут продолжаться? Джадиту не положено задавать вопросы.

Перо должен понять, что если он произнесет хоть одно слово вслух в присутствии Гурчу Разрушителя во Дворце Безмолвия, ему вырвут язык, а потом убьют.

Калиф очень ценит молчание. Это все знают.

Он привез ультрамариновую синюю краску (полученную из лазурита), она была самой драгоценной. У него также имелся азурит, менее дорогостоящая, менее яркая краска, синяя с серо-зеленым оттенком, для тех деталей картины, которые нужно сделать более приглушенными. Он открыл эффект (и был доволен своим достижением), который появлялся, если нанести нижний слой азуритом, а поверх него наложить ультрамарин. Дорого, да, но очень красиво.

Перо любил синий цвет, это была его слабость. Самым доступным по цене оттенком нижнего слоя был темно-синий, его художник тоже взял с собой.

Основной красной краской у него был кармин, который художники Серессы называли «красным озером», его делали из кермесов, — конечно, его привозили отсюда, с востока, но он не был уверен, что ему приготовили этот цвет, поэтому привез свой. И еще гематит, который растирали и превращали в порфир, красно-лиловый цвет, когда-то его носили только императоры.

У него была ярь-медянка, которая, при осторожном обращении, давала темный, густой зеленый цвет.

Он не взял с собой желтой краски, которая бы его полностью удовлетворяла, в надежде найти здесь хорошую желтую краску, потому что для приготовления аурипигмента, который он предпочитал, требовалось добавить в него мышьяк, а он не посмел пронести яд во дворцы калифа.

Ну, по правде говоря, он собирался на это решиться, пронести его в другой, надежно спрятанной бутылочке, но потом Марин Дживо сказал, что это наверняка его погубит, так как ее непременно найдут. Он помнил, как стоял у речки к западу отсюда и выливал краску в быструю воду.

У него имелось сусальное золото, самый дорогой из материалов, и он полагал, что сможет получить больше, если понадобится — это же Ашариас и портрет калифа, в конце концов.

Ему придется разбавлять сухие краски яичной темперой. Он принял это решение еще до того, как поднялся на борт «Благословенной Игнации». Теперь он предпочитал работать с маслом, а не с темперой. Однако простая истина заключалась в том, что масло слишком долго сохнет, и требует от модели позировать чаще и дольше (Мара Читрани была рада этому), а он не мог рискнуть предложить это в Ашариасе. Поэтому — яичная темпера. Самые свежие яйца, какие только смогут найти слуги дворца.

Он не сможет как следует нанести лак, работая такой краской, или добиться таких же эффектов, как с маслом, но у нее имелись преимущества по сравнению с более старой краской на яичной основе. Одно из них состояло в том, что ему здесь было очень неуютно, и он был бы рад закончить работу быстро, сделать ее хорошо и уехать домой. Если он все сделает хорошо, и если его отпустят.

Он лежал на своей кровати и думал обо всем этом. Он спал очень мало. Уже почти рассвело, наступило следующее утро после того, как они посетили храм, который когда-то был святилищем, и бродили по руинам Ипподрома.

Пришел слуга, которого к нему приставили, принес завтрак, и разложил одежду Перо. Его первый сеанс. Слугам должны были сообщить.

Не удивительно, что многие художники из Школы миниатюр ему завидовали, ведь никого из них (ни одного, по-видимому) никогда не пускали внутрь Дворца Безмолвия, куда Виллани — неверный, приехавший из Серессы, — почему-то получил позволение войти.

Перо сначала отвели комнату среди миниатюристов. Но он прожил в ней недолго. Два из подготовленных им полотен обнаружили изрезанными ножом, и хотя он никому об этом не сказал — они ему все равно не понадобились бы, раз он собирался использовать темперу, — его перевели на следующий день в эту комнату и поселили среди ремесленников, работающих с эмалью. По-видимому, они не так сильно его ненавидели.

Служащие великого визиря, киндата по имени Йозеф, очевидно, следили за всеми событиями в дворцовом комплексе, даже самыми незначительными.

Йозеф бен Хананон был в курсе некоторых вещей, которые возвысили его до положения визиря великого калифа, и заставили всех его бояться, а также и других вещей, благодаря которым он продержался на этой должности такой долгий срок, почти беспрецедентно долгий.

Визири — и самые высокопоставленные чиновники в Ашариасе — обычно были евнухами. Иногда вместо евнухов ими становились киндаты, исповедующие веру, близкую к вере ашаритов, хоть те часто ее осмеивали. Принцип был тот же: и те, и другие не могли даже надеяться создать династию. Они во всем, в том числе в праве на существование, зависели от милости и милосердия калифа.

Не считая этого, сутью способности уцелеть была компетентность Йозефа. Он знал, что нужно от него калифу и империи, и был рад им это обеспечить. Он получал удовольствие от хорошей еды и физического комфорта, а также от возможности беседовать с умными людьми. В награду за эти удовольствия (и некоторые другие) он усердно служил. Он не возражал, когда приходилось отдавать приказы убивать людей, хотя, в действительности, надо отдать ему справедливость, не получал от этого удовольствия, в отличие от некоторых своих предшественников.

Он получил подробный доклад о вещах и о спутниках художника из Серессы, некоего Виллани (более молодого, чем ожидали, но это не выглядело проявлением неуважения ко двору калифа).

Один из других путешественников из Серессы, купец, умер в нескольких днях пути от Ашариаса. Это следовало отметить — и это отметили. Эта смерть казалась несчастным случаем в дороге, или, возможно, местью других джадитов, жадностью, имевшей убийственные последствия. Это не касалось двора и не являлось редкостью.

Припасы художника изучили, разумеется. С ними все было в порядке, если верить докладу. Одной банки с краской недоставало в сундуке, где их перевозили, ее место осталось пустым. Но банки для красок отличались хрупкостью, и всегда могли разбиться. В других банках хранилось то, что и было заявлено, то есть уже подготовленные краски различных цветов или те, которые еще предстояло смешать.

Визирь точно не знал, почему именно калиф пожелал получить свой портрет, написанный в западной манере, но Гурчу никогда не имел привычки объяснять свои поступки, и визирь не видел причин, по которым этот портрет нельзя было бы написать.

Художнику грозила опасность со стороны других обитателей дворцового комплекса. Йозеф бен Хананон чувствовал легкое любопытство, когда думал об этом.

Слуга приезжего с запада вызывал легкую озабоченность. Он был всего лишь слугой, по-видимому, а не помощником, обученным работе с художником, как можно было бы ожидать.