Зверь Лютый. Книга 19. Расстрижонка (СИ), стр. 46

Как оказалось, обезьяны, например - довольно туповатые капуцины, идею денег вполне понимают. Они дёргали тугой рычаг, получали пластмассовые жетоны и покупали у наблюдателей еду. При этом в обезьяньем коллективе проявились все основные производственные психотипы человечества: лентяи, трудоголики, скопидомы, транжиры, воришки, бандиты... И - проститутки.

Эксперимент продолжался долго и проходил в нескольких местах. Поэтому можно оперировать кое-какими числовыми оценками. Около 50% самцов и 10% самок - платят за секс.

Понятно, что "хомнутая сапиенсом" злобная и всеядная лысая обезьяна отличается от миролюбивых капуцинов. Что свойственная этому "лысому" виду последовательная моногамия - несколько меняет цели и способы их достижения. На это накладываются климат, качество и количество питания, этика, культура, сословные и родовые традиции... Но в качестве базовой оценки количества "искателей" и "искательниц" - можно использовать.

Тут надо подумать.

Но так - жить нельзя. И вы - так жить не будете.

***

По утру, едва выгребли чуток от деревни, я собрался вернуться в своё. В свои родные штаны. Хрипун посмотрел на мои манипуляции и задал вопрос:

-- Чем плешь прикроешь?

-- Шляпу надену.

-- А на постой встанем? В дом вошёл - шапку долой. Про твою тыковку - звон по всему Залесью идёт. Влазь взад. В шушун.

Дальше Хрипун сразу предупреждал на постое:

-- Кто к моим бабам полезет - женилку оторву.

Это помогало. Только на волоке сыскался чудачок - вздумал меня полапать. Ну и огрёб. Дальше... Это ж прямо не "Святая Русь", а страна непрерывно действующих эскалаторов!

Мужичок подлез ко мне сзади, за груди подёргать. Ручки мне в подмышки сунул и давай шерудить. Пока искал да удивлялся:

-- Ой, а гдей-то? Ой, а чегой-то? Ой, а кудой-то?...

Я провернулся на пятке. И сломал ему кисть. Очень, знаете ли, удобный захват получается. Бедолага, столкнувшись с новыми ощущениями, взвыл сиреной. Подскочили его сотоварищи. Волоковщики - народ дружный, боевитый. Они - с дубьём, и я - с веслом.

"Девушка с веслом" - видели? По-чешски: "Быдла с падлой". А - "не-девушка"? В смысле - совсем "не-..."? - Вот волоковщики и насмотрелись.

Жарко, парко, на волоке работа тяжёлая, комары прямо в глаза лезут. И без того тошно, а тут и этих ещё принесло...

"Размахнись рука, раззудись плечо..." - русская народная присказка.

Если б только плечо! - Всё зудит!

Троих положил - ещё в очередь стоят. Дело уже к смертоубийству шло. Тут, на наше и их счастье, с другой стороны купеческие ладейки идут. Им через волок лезть, нашей забавы окончания поджидать - неколи. Развели нас корабельщики.

Но слов разных вдогонку - много сказано было. Из литературно отфильтрованных напутствий замечу:

-- Назад пойдёшь - здесь и останешься. Днём - тягло таскать, ночью - задком махать. У нас много прохожих прохаживает - курва-кобылища - к прибыли будет.

Интересно люди живут. Что на волоках проституция - дело прибыльное - логично. Но я как-то об этом не задумывался. Надо обмозговать на досуге. Всё лучше, чем Мономахово: ""господи помилуй" взывайте беспрестанно втайне".

На пятый день вывались в Неро и, уже в сумерках, выгребли к Ростову Великому. Костерок на берегу разложили.

А места-то памятные. Вон пляж, с которого лодку с утопляемыми блудницами, с Новожеей - в майскую воду выталкивали. О-ох... Как вспомню... Епископа Феодора в золочёной робе и митре, размахивавшего своим изукрашенным, блестящим на солнце, посохом стоимостью в годовой бюджет Суздальского княжества. Вопящего свою "проповедь против блудниц" пополам с "Апокалипсом". Хор монахинь, выводящих на голоса из притчей Соломоновых:

"Зайди, будем упиваться нежностями до утра,

насладимся любовью..."

Мать Манефа, обличительница, праведница, осознавшая и восприявшая суть блуда, звонко и чувственно выпевающая тайные помыслы и чаяния блудниц мерзостных, вытаскивающая их похотливую сущность на свет божий, неукротимо обрушивающая гнев Господень на головы несчастных. "Да исполнится воля Его!".

И она же, стонущая, жарко дышащая, истекающая соком, страстью, страхом, восторгом. Распахнувшая глаза, тело, душу свою в моих руках.

Крик девичий с лодки: "Не хочу! Не надо! Пожалейте! Пожалуйста!".

Моление утопляемых Богородице:

"Умолкает ныне всякое уныние и страх отчаяния исчезает, грешницы в скорби сердца обретают утешение и Hебесною любовию озаряются светло...".

Православное воинство, душевно сливающееся с убиваемыми у него на глазах его же женщинами.

Групповое ритуальное убийство в христианских одеждах. "Группа" - убийц, "группа" - жертв. Только Бог - один. И на тех, и на других. Один-одинёшенек.

Вон и грива песчаная. Где я мать Манефу распятием серебряным... А вон напротив "Велесов камень" чернеет.

Мда... Чего-то мне эта "Святая Русь" - родной становится. Куда не приду - всё память.

О делах, о вещах...

О людях.

О себе.

...

По утру собрались, ополоснулись озёрной водицей, пошли со Сторожеей монастырь искать. Монастырь - тот самый, женский Благовещенский. В котором Манефа - игуменьей. Я про неё ни Андрею, ни спутникам своим - не рассказывал, посмотрю как получится.

Монастырь - невелик, небогат: строения только деревянные. Но видно, что ухожен и устроен. Пара явно новых построек стоит. Крыши тёсом свежим крыты. Насельниц, вроде бы, поболее, чем год назад Манефа сказывала. Где тут Софья обретается - не понять, указателей типа: "княгиня свеже-пострижёная - 50 м" - нету.

Зашли в церковку, помолились, по-крестились, по-кланялись. Я был поражён благолепием убранства и стройным чином службы.

Старинный, ярко раззолоченный иконостас возвышался под самый потолок. Перед местными в золоченых ризах иконами горели ослопные свечи, все паникадила были зажжены, и синеватый клуб ладана носился между ними. Инокини стояли рядами, все в соборных мантиях с длинными хвостами, все в опущенных низко, на самые глаза, камилавках и кафтырях. За ними - ряды послушниц и трудниц из мирян; все в черных суконных подрясниках. На обоих клиросах стояли певцы; славились они не только по окрестным местам, но даже во Владимире и Суздале. Середи церкви, перед аналогием, в соборной мантии, стоял высокий, широкий в плечах, с длинными седыми волосами и большой окладистой, как серебро белой, бородой, священник и густым голосом делал возгласы.

Служба шла так чинно, так благоговейно, что сердце моё разом смягчилось. Все дела тайные, ради которых и пришли мы сюда, стали казаться детскими глупостями, чепухой незначащей.

Головщик правого клироса звонким голосом по-аминил и дробно начал чтение канона. Ох, и задорно ж выводит!

Сторожея с кем-то из местных потолковала, пошла княгиню искать. А я, чтобы не отсвечивать - уж больно я ростом среди здешних... из церковки тихохонько выбрался, на дворе в закуток между какими-то сараюшками забился. Сижу себе на завалинке, никого не трогаю, на солнышко щурюсь. Хорошо, тепло, спокойно. Благостно.

Вдруг - что-то свет божий застит. Чего-то мне солнышко загораживает. Приоткрыл один глаз - черница стоит. Приоткрыл второй... Оп-па!

-- Здравствую, Манефа. Давно не виделись.

-- Ты...?!!

-- Я.

-- Ох! Господи! Пресвятая Богородица! Ты... здесь... Тебе нельзя! Господи! Увидят - в поруб кинут! Кнутами забьют! Боже всемилостивый! Чего делать-то?! Позор-то какой! Мужчина! В обители невест христовых! В женском платье! Стыд невыразимый! Нечестие!

-- Манефа, девочка, уймись. Я тут никого ещё... Да и смотреть тут... Кроме тебя - не на кого.